— Где Евдокия?
— За самоваром пошла, государь, — ответил Берджу и поклонился.
— Ты здесь еще по какой надобности? — грозно спросил князь.
— Евдокия позвала подмогнуть, — не краснея ответил парень.
— Ступай прочь, — холодно произнес Василий. Поклонившись, Берджу вышел.
Князь убрал руки за спину и стал расхаживать по комнате. Подойдя к окну, поглядел в него и развернулся к дочери.
— Почто ослушалась?
— Не разумею, батюшка, — тихо произнесла Катерина, поднимаясь с постели.
— Не велено было с холопом видеться. Почто своевольничаешь?!
— Так что ж мне теперича и вовсе запретно глядеть на простой люд? Может и Евдокию отымите?
— Не ерничай, Катерина…
В опочивальню влетела Евдокия:
— Ой, матушка! Схоронитесь: государь-батюшка вот-вот сюда пожалует… — но увидев Василия, стоявшего у окна, женщина застыла в испуге.
— Пошла прочь! — зарычал князь.
Евдокия поставила самовар и молниеносно исчезла из опочивальни.
— Об чем это она?! А!
— Батюшка, сжальтесь надо мной. В чем вы уличить меня жаждете?
— Ну, гляди, Катерина! Ежели еще раз застану его подле тебя, не жди пощады.
— Почто недоверие такое, батюшка?
— Ложись, не студись. На Яблоневый Спас под венец пойдешь с боярином Андреем. А покуда час твой не пробил, под надзором нашим пребывать станешь. Ложись, я пришлю Евдокию, — сказал отец и вышел из опочивальни.
Катерина забралась под покрывало и, уткнувшись в подушку, разрыдалась.
— Господь милосердный, пощади рабу Твою верную. Почто муки адовы терплю? Почто?! Не разлучай с милым моим, не отымай последнее счастье мое! Ни об чем боле не прошу. Молю только о жалости!
Она плакала от нестерпимой, щемящей боли в груди, от горечи и бессилия, от нежелания покориться злой судьбе, от своей беспомощности; от того, что сейчас лето, а не весна, от того, что она — княжна, а Берджу — крепостной, от того, что некуда ей податься и еще, и еще от чего-то. Наревевшись досыта, бедняжка заснула. И виделось ей во сне: будто стоит она в лодке, и та удаляется от берега все дальше и дальше, а Берджу, стоявший на песке, тает прямо на глазах, словно туман. И вот уж не видно родного берега, только черные волны норовят захлестнуть хрупкую посудину.
