— Погодите, — сказал он. — Вам еще нельзя. Кто, говорите, был ваш противник?
— Гийом де Бош.
— Не помню такого, — промолвил епископ Готфрид и осушил свой кубок. — Еретик?
Я пожал плечами:
— Не знаю.
— Но ты-то сам добрый католик?
— Конечно, — согласился я на всякий случай.
— Выпьем же за это.
Воспользовавшись тем, что монсеньор епископ убрал руку от моего кубка для того, чтобы снова налить себе красного, я пригубил вино. Ничего вино оказалось. Только, на мой вкус, слишком терпкое.
— Полно тут еретиков, — доверительно сообщил мне епископ. — В кого ни плюнь — обязательно попадешь в еретика. Даже в моих собственных землях сколько их развелось, проклятущих, — ужас… рассказать кому-нибудь — не поверят…
Я сочувственно покивал.
— Давно пора их всех к ногтю… — продолжал Готфрид. — А то придумали тоже — свободомыслие… А все отчего? А все оттого, что никакого порядка в стране нет… Вот я понимаю — Германия, скажем… Арагон… А кто, говоришь, таков был этот… этот…
— Кто?
— Ну, тот, которого ты… — Тут епископ присвистнул и закатил глаза.
— Аааа… Гийом де Бош.
— Откуда он?
— Кажется, откуда-то с севера. Я не знаю точно.
— Значит, все-таки не еретик… — с сожалением сказал Готфрид. — А ты буллу Папы Римского против этих нечестивцев слышал?
— Нет.
— Так знай же, сын мой, что всякий, кто убьет еретика, получает себе его имущество, а также отпущение своих предыдущих грехов, пусть даже и самых тяжелых. Вот, скажем, убил ты десять католиков. Значит, надлежит тебе убить десять еретиков — и ты чист и перед Иисусом, и перед Церковью, аки агнец…
— Спасибо. Буду иметь в виду.
— А знаешь ли ты, — сказал епископ, разливая по нашим кубкам то, что еще оставалось в бутылке, — что вообще-то убийство — это грех?..
— Знаю, — ответил я, — но дело в том, что…
— Вот помню, раз в Париже, — перебил меня Готфрид, — лет эдак пятнадцать или двадцать назад… устроил батюшка короля нашего турнир… Ну, я тогда эту рясу еще не носил… В общем, случилось так, что свалил я на турнире сынка одного барона. Сшиб его с седла в общей свалке — а он возьми да и сломай себе шею. Тут, значит, герцог мне и говорит…
Следующие двадцать минут епископ повествовал о славных делах своей молодости. Периодически он сбивался и замолкал, пытаясь отыскать нить рассказа.
К концу его рассказа я начал думать, что Париж — город весьма немноголюдный. Вот уже лет пятнадцать или двадцать. Населенный преимущественно бывшими собутыльниками епископа Эжльского и спасенными им девицами… По-моему, король и некий, часто упоминавшийся Готфридом герцог были единственными, кому, кроме девиц и готфридовских собутыльников, удалось избегнуть того, чтобы их «проткнули насквозь» или «разрубили на куски». К герцогу Готфрид — это чувствовалось по его тону — до сих пор испытывал некоторую слегка покровительственную симпатию.
