Вслед за Курулиным на очереди был Федор Красильщиков, которого хоть не надо искать. Самолетом, вертолетом, катером — и вот он, беглый светоч науки! Я ему сразу сказал, что то, что он затеял, называется на любом языке одинаково: глупость! Но твердолобому ученому мужу нужны экспериментальные, собственной шкурой прочувствованные доказательства. Так они, я надеюсь, ему предъявлены! И тогда есть все основания, полагаю, продолжить наш разговор?!
Рядом с длинным костлявым Курулиным Федя Красильщиков выглядел, как Санчо Панса рядом с Дон Кихотом. Низкорослый, с выпуклой грудью, с толстыми, оплетенными мускулами руками, он смахивал на портового биндюжника. Впечатление смазывало только миловидное, с нежным румянцем лицо. Особенно выпирали те качества, которые, казалось бы, должны быть незаметными: порядочность и деликатность. И почему-то именно эти качества Красильщикова приводили в замешательство сталкивающихся с ним людей. Впрочем, достоинства Федора Алексеевича настолько усугублялись его врожденным прямодушием и детской искренностью, что невольно почти любому из наших современников внушали опаску.
А третьим в этой компании был я.
У каждого из нас была своя работа и своя жизнь, и друг с другом мы не были связаны ничем, кроме детства, а точнее — войны, на которую пришлось наше детство. Но если говорить обо мне, то я все яснее чувствовал, что пишу свои хроники для них, для этих двоих, которые меня не читают. Это была моя беда, моя вина — то, что они не читают. И никаким взрывом внимания, которым были отмечены некоторые мои хроники, невнимание этих двоих мне было не заменить. Это ничем не компенсировалось. Эти двое были мой материк, и он вдруг стал терять устойчивость. Все трое мы как-то внезапно, и почти одновременно, соскочили с рельсов. Хотя у меня-то никакой катастрофы не было: поступил, как хотел, как должно, и ни о чем не жалею. Впрочем, то же самое полагает на свой счет Федор Алексеевич Красильщиков. Более того: горд содеянным. По крайней мере — был горд.
Что же касается Василия Павловича Курулина, то я не мог вообразить его нынешнего состояния. Вернее, мог вообразить то, что он задал: «Мазутный ватничек на плечах, и чтоб ни о чем не знать!» Попробуй-ка найти в стране человека по столь броскому признаку: на плечах ватничек, и ни о чем не желает больше знать! А может, уже желает? Нет, его молчание, нежелание хотя бы намекнуть, где он, само уже за себя говорит.
Ну и прекрасно! Деловой разговор со взбешенным человеком всегда эффективнее, чем с какой-нибудь успокоившейся размазней. Бешенство — это энергия человека, лишенного возможности действовать. А я именно затем, чтобы побудить его к действию, предъявить ему возможность этого действия, и затеял поисковый вояж.
