— Вы обнаружили во мне один, но такой большой недостаток, который перечеркивает все мои достоинства? — изобразила она беспокойство.
— Возможно.
— И какой же?
— Отсутствие милосердия.
Она закусила губу. Опустив голову, она с тем видом, с каким уходят рыдать, порывисто вышла. И тут же со звонким смехом вкатила никелированную тележку, на которой центральное место занимала белая отварная курица. А вокруг нее аппетитно были разложены на тарелочках баклажанная икра, нарезанный сыр, твердокопченая колбаса, еще что-то непонятное и разваленный на красные ломти арбуз.
С озабоченным видом Ольга села ко мне на койку, взяла в руки миску какой-то желтоватой простокваши и приготовилась меня с ложки кормить.
Только что озлобленный, я постыдно и жарко растрогался. Я отобрал миску, сел на койке и, пересиливая себя, стал есть.
— Постарел-то как! — сидя на койке, сказала она сама себе. — Господи, а ведь как я в вас была влюблена! — Она покачала головой и задумалась.
— Ну теперь-то это, слава богу, прошло?
— Да, — сказала она. — Прошло. — Она усмехнулась. — Я, главное, — за вас беспокоюсь!
«За меня тоже нечего беспокоиться», — подумал я. Она была «чужая», — вот каким был для меня ее главный признак. Она была мне более чужая, чем просто любой чужой человек.
— Вы же знаете, как я вас люблю, Ольга!
— Зачем издеваться?! — Она заплакала, но тут же вытерла слезы, улыбнулась. — Вы думаете, просто было поймать тут для вас курицу?! — сказала она капризно. Вздохнула. — Пойду работать!
В окно я увидел, как она идет к конторе экспедиции, — вскинув голову, оскорбленно.
Запаниковал Солтан Улжанович, вызвал меня по связи. Я кое-как перешел улицу, стал шутить, примостившись к рации, сказал, что для журналиста происшествие — хлеб, высмеял его предложение вывезти меня вертолетом, сказал: все! привет! еду на буровые! И тут меня снова стало тошнить. Вышел из конторы экспедиции и упал на заборчик грудью. Сотрясение мозга, что ли?
Как во сне, дотащился, лег.
— Зачем лежишь? — Распахнув дверь, в проеме стоял местный охотник Имангельды. В коротких красных телячьих сапожках, с наборным ремешком на узкой талии, стройный, широкий в плечах, Имангельды производил впечатление царственной своей осанкой. Врожденное благородство было в чертах его резкого, как бы вставленного в узкий кант бородки, лица. — Помирать будешь?
— Нет! — вырванный из бредового забытья, дико отперся я.
— Тогда вставай! Хочу тебя лечить.
Выставив ногу, сложив высоко на груди руки, Имангельды бесстрастно понаблюдал за тем, как я обуваюсь, и, ничего не сказав, вышел. Хватаясь за стену, я вышел за ним. За стандартным, ничего не ограждающим палисадником стоял его мотоцикл.
