Я смотрю на звезды | страница 10

— Боже, — молю я, — прости меня! Ты же знаешь, что я никогда ничего не крал. Позволь мне унести отсюда немного соли. Я найду клад — жемчуг, бриллианты, золотые монеты, и тогда за один бриллиант я куплю у лавочника Зака целый мешок соли. Ее хватит на все: и на посол огурцов, и на похлебку, и на всякую всячину. Позволь мне…

— Позволяю, — отвечает господь.

Нет, это не он, а я сам подбадриваю себя, запуская руку в комод.

И вдруг я слышу шаги.

О, эти шаги! Я знаю их, как свои пять пальцев. Никто так не ходит, как бабушка: бочком, почти на цыпочках.

Как ужаленный, я отскакиваю от комода. Старушка смотрит на меня и, не давая опомниться, спрашивает:

— Зачем в комоде рылся?

— Я… Я…

— А ну, отойди!

Бабушка подходит к комоду, резким движением открывает его и, пошарив там, дает мне затрещину.

— Ах, ты паршивец эдакий!

Я стою, не смея дышать.

— Ты что думаешь: у меня склад сахара? Я тебе и так, негодник ты этакий, две ложки в чай кладу. У других внуки как внуки. Только мне господь послал такого. Полкулька сахара сожрал!..

— Сахара?

— Он еще прикидывается! Чтоб тебе пусто было!

Бабушка запирает комод, прячет в чулок ключ, окидывает меня презрительным взглядом и семенит на кухню.

Я судорожно хватаюсь за карман, ощупываю его и застываю.

Нет!

Нет!

Бабушка все перепутала. В том кульке была…

Что была?..

И тут я, дрожа, подношу к губам белые, краденые кристалики.

Сладко!

Сладко!

Мне сладко!

Отчего же я плачу?

Бабушка торопится, подкладывая в огонь сухие березовые поленья. Набитый картошкой горшок шипит, как кошка на собаку. Я вдыхаю благовонный запах пара. Сладкая, убаюкивающая истома разливается по моему телу.

Через полчаса придет мой непутевый дядя — Мотл-Златоуст. Златоуст — прозвище. Все евреи нашего местечка имеют прозвища. Гончара Пейсаха называют, например, Асфальтом, так как его лысина отливает синевой и очень похожа на асфальт.

Попадаются совсем замысловатые прозвища: «Фармазон», «Самурай», «Маркиз-сверху вниз».

Дядя Мотл-Златоуст работает краснодеревщиком на мебельной фабрике господина Айзенберга. Когда-то он мечтал стать трубочистом.

— Я хотел быть выше всех. Я хотел показать всему миру, на что способен сын сапожника Шимэна, когда он отрывается от земли, на которой, кроме цирка, нет ничего веселого.

Сколько я его помню, он всегда ругает землю: и то ему на ней не нравится, и это.

А по-моему, на земле хорошо, особенно летом. Каждый кустик звенит, каждая пташка свиристит от радости, каждая стежка ведет куда-то — в лес, к реке и еще дальше, на станцию, где стоят поезда, которые уйдут потом в разные стороны.