16
Спускаясь вниз, в свою каюту, чтобы переодеться для прогулки по палубе, Уоррен все еще мучился угрызениями совести. Он поступил непорядочно. Более того, он вел себя, прямо скажем, подло. Если бы он рассказал профессору о своем соседе по каюте, Райфенберг, естественно, не стал бы беседовать с ним так откровенно. Уоррену было стыдно, и, войдя в каюту, он никак не мог решиться взглянуть на Кинского.
Тот, поджав ноги, сидел на койке в серой выцветшей пижаме и, погруженный в глубокое раздумье, что-то усердно записывал в блокнот. Возле койки стоял поднос с нетронутым завтраком. Кинский был тщательно побрит и причесан. Как и вчера, от него пахло эссенциями. Шторки на иллюминаторах были еще задернуты, в каюте горел свет. Уоррену показалось, будто Кинский выглядит сегодня гораздо свежей, чем вчера, пожалуй, несколько бледнее, зато нет вчерашней желтизны. Только кожа у глаз и в уголках рта сплошь в мелких морщинках, как у начинающей увядать женщины. И даже безмерное напряжение, вчера придавшее его лицу такую суровость, сегодня как-то смягчилось, и глаза смотрят спокойней.
— С добрым утром! — воскликнул Уоррен, стараясь держаться как можно более непринужденно. — Я только на минуточку. Надеюсь, вы хорошо спали? — Уоррен стоял уже у своего умывальника. Все сошло гладко.
Кинский взглянул на него рассеянно, но дружелюбно. Казалось, вопрос Уоррена только сейчас дошел до него, и он покачал головой. Нет, он почти совсем не спал.
— Бессонница — моя кара, — ответил он.
— Кара? За какие такие грехи? — спросил Уоррен. Смущение его уже совсем прошло, он даже нашел в себе мужество смотреть прямо в глаза своему собеседнику.
— Ну… наверно, за мой характер. — Кинский улыбнулся. Это прозвучало почти как признание. У него была обаятельная, светлая улыбка, какая бывает только у идеалистов и мечтателей. Такой человек не совершит бесчестного поступка, подумал Уоррен.
Тщательно приглаживая перед зеркалом свои кудри, он ответил:
— А я отлично сплю и днем и ночью. Стоит мне только положить голову на подушку, и я засыпаю.
— В таком случае вы счастливый человек, — сказал Кинский с искренним восхищением. — Неужели вы ночью не слышали вой пароходной сирены?
— Нет, не слышал!
— Нет?! О, вы, должно быть, чудесно спали! — изумился Кинский, и в его голосе прозвучала нотка зависти. — Сирена выла целый час. И вой был поистине зловещий, мне никогда его не забыть.
Уоррен покачал головой: он не слышал ни звука.
— Бессонница — это проклятье! — продолжал Кинский. У него, очевидно, возникла потребность поговорить. — Я живу очень уединенно и, должен вам сказать, очень часто ночи напролет не сплю. Вероятно, нехорошо жить так уединенно и бодрствовать по ночам. Как вы думаете?
