— Ешьте, матуля…
— Не буду… Оставь меня…
— Да как же это? — всхлипывала Зося. — И сейчас нет, и потом нет… когда же вы будете? Совсем себя заморите!
— Не голодна я…
— Ну да! Скажете тоже! А что вы ели?
— Вот тут у меня подпирает… — показывала больная.
Постоит-постоит Зося у постели, потом видит, что мать не приневолишь, берет миску и отходит к лавке. Солить похлебку было нечем, ну, да она с ней глотала соленые слезы.
В минуты досуга девочка подолгу простаивала у постели и с тревогой допытывалась:
— Да что с вами такое, мамуля?
У Маргоськи слезы выступали на глазах, и она с усилием отвечала:
— Ничего, дочка, ничего… пройдет.
— Вы скажите, мама, чем вам пособить. Может, сбегать за кем?..
— За кем? Полно, дочка… Кто сюда пойдет?
— Есть же люди.
— Они для себя живут… Встань-ка на колени да почитай молитву, чтобы я видела…
Зося опускалась на колени возле сундучка и читала заученную молитву. Но этого ей казалось мало, и она прибавляла от себя еще просьбы, такие простодушные и горячие, что мать, слушая их, плакала.
С огромным нетерпением Зося ждала дня, когда мать встанет… и не могла дождаться. Может, завтра, может, послезавтра! Дни шли за днями, а больной не становилось лучше…
Все чаще она впадала в забытье, ничего не видела вокруг, не узнавала Зоею, которая стояла у ее постели с широко раскрытыми глазами.
Время от времени к ней возвращалось сознание, а вместе с ним толпой налетали горькие думы, терзавшие ее сильнее, чем болезнь…
— Никто не навестит меня, никто не поможет… Так и придется мне тут одной дожидаться конца. И напрасно я на дверь поглядываю: никто сюда не придет! Люди живут, а ты тут помирай…
О Ягнеске она перестала думать. Кто знает, куда она девалась? Зато о Юзке думала часто и с болью в сердце.
— Растишь дитя себе на радость… Все силы кладешь на него, стараешься, чтоб ему было получше! Кажется, сердце для него отдашь, всю душу отдашь… А захвораешь — господи боже! Валяешься, заброшенная, на соломе, а сын и не посмотрит! Настанет твой час — силы-то уходят! — и некому даже позвать ксендза, ох, некому! — причитала Маргоська. — И ни здоровья у тебя, ни радости хоть на полушку… Боже милостивый!
Потом она сквозь слезы глядела на Зоек;.
— Вот и это дитя… Останется одна, без призору… С малых лет, как я, пойдет в чужие люди… на вечные мытарства да на горе… И не жаль тебе, господи, такое дитя?
Она лежала бледная, иссохшая, вытянувшись на постели. Лицо ее потемнело дочерна, волосы слиплись прядями. Увидев ее, можно было бы подумать, что жизнь давно от нее бежала, если бы не глаза… огромные остекленевшие глаза.
