Управляющий торопливо кивнул. К полудню его уже все равно не будет в живых, так что какая разница, о чем думает договариваться этот странный человек с варварским выговором и манерами. От одного лишь запаха монголов у благовоспитанного сунца перехватывало дыхание. Тут дело не только в изгнившем шелке и бараньем жире, а вообще: этот густой нечистоплотный дух людей, никогда не омывающих кожу у себя на севере, где воздух холоден и сух. А здесь, на юге, они потеют и смердят. Неудивительно, что этому хану так нравятся здешние сады. С прудами и широким ручьем — это одно из самых прохладных мест в Сучжоу.
Что-то в поведении управляющего привлекло внимание Угэдэя, и он остановился на каменном мостике через речушку. На ее поверхности безмятежно плавали лилии, стеблями уходя глубоко в черную воду.
— С цзиньскими правителями и торговцами я веду дела вот уже много лет, — сказал Угэдэй. Чашу он выставил над водой и сейчас задумчиво созерцал ее отражение снизу. Оттуда на него смотрела его зеркальная душа, родственница души теневой, что сопровождает каждый его шаг на свету. Лицо внизу было несколько одутловатым, с мешками под глазами. Чашу он не убрал, а, напротив, протянул ее своему отражению легко и естественно, словно доброму знакомому. Боль в груди вроде как улеглась, и Угэдэй с ленцой потер это место в грудине. — Так ты меня понял? Они лгут и изворачиваются, плодят ворохи бумаг — и все затягивают, затягивают, а до дела у них так и не доходит. Вообще в умении затягивать они хорошо поднаторели. Я же поднаторел в том, как добиваться того, что мне надо. Пояснить тебе, что произойдет, если вы сегодня не придете к договоренности?
— Я понимаю, господин, — отозвался управляющий.
И опять в этих глазах мелькнуло что-то, заставившее Угэдэя не то растеряться, не то насторожиться. Каким-то образом человечек из испуганного воробушка преобразился в его противоположность: смельчака, внутренне переступившего черту страха. Глаза его потемнели, словно ему теперь было все нипочем. Угэдэй на своем веку встречал и такое, а потому стал медленно заносить ладонь, чтобы оплеухой привести спесивца в чувство. В последнее мгновение управляющий все-таки съежился, а Угэдэй расхохотался, снова расплескав вино, капли которого, багрянцем напоминающие кровь, упали в воду.
— От меня не деться даже в смерти. — Язык теперь заплетался, и он это чувствовал, но на сердце было хорошо: боль только так, чуть надавливала. — Если ты вздумаешь до заключения сделки лишить себя жизни, я этот твой городишко спалю. Сначала размолочу по кирпичику, а затем предам огню. То, что не сырое, сгорит — слышишь меня, ты, хозяйчик? Что не сырое, сгорит. Говорю тебе.
