— Но почему, Евгений? А ваша слава, богатство?
— При чем тут богатство? Деньги счастья не приносят. Удовлетворение — да. Но счастье… — Губы режиссера настойчиво тянулись к материной шее.
Мать отстранялась. Но только так, слегка.
— Не надо, Евгений. Давайте лучше выпьем.
— Давайте, — с радостью соглашался Баварин.
Они выпили.
Мать достала из пачки сигарету. Баварин был тут как тут с зажигалкой.
— Разрешите за вами поухаживать?
— Разрешаю.
Потом Баварин, видимо вспомнив, что он в гостях у художницы, с показным интересом рассматривал висящие на стенах полотна.
— Как вам удается писать такие чудесные картины? — поминутно восклицал он.
— Как удается? — Мать меланхолично водила кончиками пальцев по щеке. — Для этого надо, чтобы в душе звучала чистая и светлая мелодия. Тогда рука сама собой скользит вслед за кистью. Когда я пишу картину, я всегда пытаюсь вернуться к ощущениям детства. Наверное, причина в том, что я еще недостаточно взрослая, хотя уже далеко и не ребенок…
— А я, когда снимаю фильм, — не отставал от матери Баварин, — стараюсь проецировать на экран свою нервную систему. Моя цель — показать белое на белом…
И так далее, и тому подобное.
Короче говоря, на исходе второго часа нашего застолья, мать твердо решила:
— Я буду писать ваш портрет, Евгений. Ваши глаза так выразительны. Я хочу писать ваши глаза. Не волнуйтесь, это не займет много времени. Каких-нибудь пять-шесть сеансов.
На моей памяти мать не раз собиралась писать портреты своих мужей. Чем заканчивались сеансы, мне хорошо известно. У нее нет не только этих портретов, а даже обыкновенных фотографий.
Я мысленно поздравил себя с победой.
— Не хотите ли съездить ко мне в мастерскую? — предложила мать Баварину. — Там хранятся мои лучшие работы.
— С удовольствием, — сказал Баварин, целуя ей ручки не знаю уж в который раз. — С вами не то что в мастерскую, на край света готов ехать.
И они отчалили.
Я подошел к зеркалу.
— Ну, что скажешь? — спросил я у своего отражения.
— По-моему, все зашибись, — ответило отражение. — Остается только подождать результатов.
