Честно говоря, хмель совершенно слетел с меня, и меня слегка потряхивало от волнения. На всякий случай, я добежал до Толика. Прапорщик и Банько сидели на крылечке обнявшись и вели совершенно невразумительную беседу про какие-то колокола, какие-то медные сплавы и какую-то чудотворную икону, которую надо поднимать, чтобы никто не ходил в Макдоналдс.
«Пьяные идиоты», – подумал я. И скомандовал:
– Так, парни! Быстро спать! У Ласки схватки! Завтра мне надо, чтобы вы были трезвые и на подхвате!
Я думал, мне придется разгонять их пинками и слушать их пьяный бред. Но вопреки ожиданиям, Толик беспрекословно повиновался. Встал, схватил Банько под мышки, оттащил на диван в гостиную, сам рухнул рядом и захрапел, едва голова его коснулась подушки.
А я вернулся в наш дом. Плеснул себе еще каплю виски. Вошел в караулку. Включил видеокамеру. Громко и четко сказал в объектив:
– Сука!
Потом выключил камеру, поднялся в спальню, лег в постель и заставил себя спать.
Нет, по пути я еще заглянул в спальню к Ласке. Ласка спала. Улыбаясь и хмурясь во сне, как спят дети.
И я слышал, как голос зовет меня: «Алексей! Алеша!» Голос звучал снаружи, из огромного дверного проема, откуда лился свет, такой яркий, что мне казалось, будто я стою в полной темноте. «Алексей! Алеша!» Я поднял немного глаза и увидел на дверной притолоке карандашную черту и надпись: «Алеша 1945». И побежал в сад. Меня обдало теплом и светом. Ноги на бегу приятно утопали в сосновой хвое, которой засыпаны были дачные тропинки. А стволы сосен так сверкали на солнце, как будто были огромными желтыми лампами, световыми колоннами. Я обогнул дом и побежал к террасе, на ступенях которой сидела, счастливо улыбаясь, моя бабушка, протягивала ко мне руки и звала меня: «Алексей! Алеша!» А напротив бабушки стоял, улыбаясь, двухметровый широкоплечий красавец генерал Акопов, за искреннюю мою к нему любовь неизменно плативший мне дань игрушечными оловянными солдатиками и танками, которые отливал добродушный ординарец генерала великан Иванченко. Иванченко тоже был здесь, только присел на корточки и протягивал в мою сторону целую оловянную танковую бригаду, расставленную на его огромных ладонях, как для парада на плацу. «Алексей! Алеша!» А за спиной Иванченко стояли дети генерала – Хасан и Алсу. В белом платье, подумал я. Алсу в белом платье, как садовый колокольчик. Взрослые уже. И смеялись. Я подбежал к генералу. Он подхватил меня, подбросил вверх, держал над собою на вытянутых руках и смеялся так, что с него упала фуражка. А я хотел спросить его что-то, не знал, какими словами спросить, и спросил наконец: «Дядя Наиль, правда все кончилось?» «Правда, малыш», – он прижал меня к груди, обнял и покачал, как маленького. И я чувствовал сквозь рубашку, как колют меня и холодят его ордена. И я подумал, что хорошо было бы потрогать орден Красного Знамени. А он снова подбросил меня и принялся кружить и кричать: «Все кончилось! Победа! Победа! Все кончилось!» И кружил так долго, что закружил совсем, и, когда поставил на землю, голова моя была как в тумане, а ноги не слушались. Я сделал пару шагов и упал ничком в траву. Трава пахла медом, и прямо у меня перед глазами полз по травинке невозмутимый жук-пожарник, нет, два жука-пожарника, нет, один жук пожарник. Я закрыл глаза, и тогда услышал гомон птиц надо мной и легкие шаги Алсу по траве. Она присела ко мне. Тронула меня за плечо и сказала: «Алексей! Алеша! Мальчик мой хороший, тебе плохо? Алексей!»
