До Кимпера мне не представилось случая избавиться от общества жандармов, препровождавших меня вместе со многими другими личностями: ворами, контрабандистами и дезертирами. Нас поместили в городскую тюрьму.
Так прошло две недели. Тогда я решил попасть в госпиталь в надежде, что там мне повезет больше, и притворился больным.
В госпитале я познакомился с одним освобожденным каторжником, который выполнял обязанности лазаретного служителя и за деньги был готов на все. Я заявил ему о своем желании выбраться на несколько часов в город; он сказал, что, если я переоденусь, мне будет нетрудно это сделать, так как стены не выше восьми футов. Мы условились, что он достанет мне одежду, но единственный костюм, который он смог найти в госпитале, был слишком мал для моего роста.
Эта неудача сильно меня раздосадовала, как вдруг мимо моей кровати прошла одна из сестер милосердия. При виде этой полновесной женщины мне пришла мысль воспользоваться ее одеянием. Я сказал об этом в шутку моему служителю, но он воспринял ее всерьез и пообещал принести мне одежду сестры Франциски следующей ночью. Около двух часов утра он действительно явился с узлом, в котором было платье, ряса, чулки и прочие вещи, украденные им из ящика сестры, пока она была на заутрене. Все мои товарищи по камере, все девять человек, крепко спали, но я все-таки прошел на лестницу, чтобы переодеться.
Наконец туалет сестры Видок был окончен; мы прошли через двор, сад и приблизились к тому месту, где легче всего было перелезть через стену. Я передал служителю пятьдесят франков, которые составляли почти все мое состояние, он пожал мне руку, и вот я очутился один на пустынной улице, откуда направился за город, руководствуясь смутными указаниями моего покровителя. Хотя юбки порядочно мешали мне, к восходу солнца я отмахал два добрых лье.
Революционные войны опустошили эту несчастную страну, и я проходил через села, где не осталось ни одного целого жилища. Ночью, придя в деревню, состоявшую из нескольких хижин, я постучался в дверь одной из них. Пожилая женщина отворила мне и провела в довольно большую комнату. Семейство состояло из отца, матери, мальчика и двух дочерей пятнадцати-семнадцати лет. Когда я вошел, все были заняты стряпней блинов из гречневой муки; все собрались вокруг очага, и эти лица, освещенные, как у Рембрандта, светом пылавших дров, привели бы в восторг художника. Что касается меня, то я лишь желал чем-нибудь утолить голод. Мне предложили первые блины, которые я тут же проглотил, не замечая даже, что они с пылу и жгут нёбо. После мне случалось сиживать за пышными столами, где мне предлагали самые отборные вина, самые изысканные кушанья, но ничто не могло сравниться с наслаждением, которое доставили мне крестьянские гречневые блины в Нижней Бретани.
