– Вот и порядок!
Я отключил душ и большим полотенцем обтёр сбившиеся на голове седые волосы, серую кожу лица, жёлтые складки живота, раздувшиеся вены ног.
– Остальное – сама, – сказал я.
Эстер кивнула, но к полотенцу не притронулась.
– Вот так…
Я уже успел смириться с мыслью, что до конца жизни мне придётся купать и менять на этой женщине бельё. Я одел Эстер в бордовую шёлковую пижаму, мой подарок ко дню пятидесятилетия, а потом потянулся за большой расчёской.
– Надо причесаться, – объяснил я.
Эстер послушно подставила голову.
– Вот так… Вот так… Вот так…
Я подумал о либретто оперы Глюка, где Орфей мог бы вернуть Эвридику к жизни лишь при условии, что от неё отвернётся.
– Вот так… Вот так…
Я представил себе, что повстречайся Орфей с женой Лота, у них бы, конечно, нашлась общая тема для беседы.
Я отвёл Эстер в комнату и сказал, что пойду на кухню заварить для неё чай.
Если бы четыре года назад меня спросили, сколько стоит пачка молока или килограмм соли, я бы не ответил. Теперь знал. И где на кухне стоят банки с рисом и мукой теперь тоже знал. Четыре года…
Я ждал, пока в чайнике закипит вода, а о проведённой в больнице ночи старался не думать. Я стал думать о моей балладе и даже пропел:
– Что день грядущий мне гото-о-овит…
Вернувшись к Эстер, я застал её сидящей на коврике.
– Твой чай.
Эстер подняла голову, спросила:
– Они вернут моего брата?
Я заглянул в глаза жены, как заглядывают в книгу. Прочёл: «Мне нехорошо!»
– Попей чай, – сказал я.
– Пусть они вернут моего брата.
– Они вернут.
– Когда? Ты знаешь, когда вернут моего брата?
– Нет, – сознался я. – Я не знаю, у кого спрашивать. Просто не имею понятия. Попей чай.
Эстер глотнула из чашки и вернулась к своим пуговкам.
– Завтра, – сказал я. – Игру с пуговками продолжишь завтра. Пора ложиться спать.
Эстер вдруг улыбнулась, спросив:
– Я красивая?
– Конечно! Спокойной ночи!
Чай я отнёс на кухню. Вылил в раковину. Промыл чашку, почистил зубы. Постирав в ванной комнате носки, развесил их на верёвке. Перед тем, как включить душ, заглянул в зеркало. Зеркало пугало своим бесцеремонностью: на лице была нарисована картина растерянности и досады. Захотелось от этого лица отвернуться, сбежать, словно от приближающейся опасности, но вдруг почудилось, что ко мне подошёл отец, сказал: «Когда подбирается опасность, не отворачивайся. Наоборот – попытайся заглянуть ей в глаза».
Я сбросил с себя одежду. Всё вроде бы на месте: ничего такого, что напоминало бы рассыпающуюся, засохшую хлебную горбушку.
