Впоследствии, когда Доцент с его бригадой из кандидатов наук поставят дом, по ночам мне будут сниться клопы. Будто они наползают на меня, как наползали на маму в детстве, и после скапливаются под по душкой, разбухшие, неподвижные от крови.
– Если не врешь, Доцент, дом будет шесть на шесть, – громко объявлял Степка. Он шагами обмерял наш закоптелый фундамент, который оказывался пять на пять метров.
Наш бывший пастух Серый, за версту чуявший самогонку, тоже явился и отрабатывал ее, откидывая лезущие на выступ фундамента многометровые головни, черные и остроносые.
На шум голосов, попрощаться с нами, сошлись молочница Евдокия в фуфайке и своих вечных кальсонах, Капа с Юрием Дмитриевичем и Крёстная с собачонками.
Прибрела, ставя свои маленькие ноги в галошиках в ямки-следы, ветхая старушка Черепенина. Разбросанные угольно-черные острорылые головни и Доцент с его тулупом и заросшим лицом вызвали в угасающей памяти старушки давние образы. Она приняла Доцента за партизана, тихонько посоветовала поостеречься, а то гляди – немцы вернутся. Общий смех ее смутил, она повинилась и поправилась, дескать, не сразу признала уполномоченного.
С недавних пор у меня появилась потребность в уединении вдвоем с Цоем. Я опять пошла в свой детский вагончик, балок, как его называл Степка, включила «магниток». Отпирать его было не надо: стоило сунуть в битое оконце руку, нащупать задвижку – и отпереть. Сесть на дедов диван – и ты уже вне досягаемости взрослых.
– Ма-аша!!! Ты где? – кричал отец.
Услышав музыку, он обнаружил меня в вагончике.
Я видела его вытянутое лицо, глядевшее сквозь мутный зигзаг стекла, смотрела на ставшие вдруг глубокими складки вокруг губ.
– Вот поганый народец…. – процедил он сквозь зубы. – А я и не заметил вчера, что окно-то разбито.
Отец и так недолюбливал Жердяи, а тут и вовсе обиделся. Он вырос в деповских и студенческих общежитиях и на жердяев перенес свою доверчивость, дружелюбие, – по полдня ходил по воду, то есть ведра белели посреди улицы, он же сидел во дворе и рассусоливал с хозяевами. Будто с юности присягнул человечеству в дружбе. Подразумевалось, он вверял себя Жердяям, разве соседи не знали, как трудно выстроить дом, да в восемьдесят девятом, когда и гвозди-то можно достать только по блату? Пожар обнаружил его беззащитность. При виде разбитого окна вагончика внутри у отца как бы развязалось: к погорельцу да лезут, шарят. Несомненно, самогонка Евдокии усиливала чувства.
