Я вышел из машины и сказал:
– Извините, это была моя вина, – но женщина, казалось, меня не понимала.
– Она не виновата, – продолжал я.
Женщина наклонилась над коляской и вытащила из нее младенца; тот не шевелился. И тут я увидел, что младенец был куклой. Водители машин, ехавшие за мной, принялись сигналить. Женщина что-то крикнула мне по-русски. Я сел обратно в машину и проехал оставшиеся несколько кварталов.
Мать ждала нас у окна. Она хотела знать, что случилось, что стряслось; у нее чутье на такие вещи.
– А почему обязательно всегда что-то должно стрястись?
– Ну, я же вижу, – сказала она.
– Ты как будто хочешь , чтобы что-то стряслось.
– Не начинай, – попросила она. – Пока еще слишком рано начинать.
Расцеловала Кэри, потом близнецов.
– Люси плакала – у нее все лицо красное.
– Сейчас она в порядке, – возразил я.
– Значит, она плакала раньше .
– Мне не нравятся чудеса, – пояснила Люси.
– А ты что, видела чудо? – спросила моя мать.
Люси указала на меня пальцем.
– Он сделал чудо.
– Это он так тебе сказал? – спросила мать.
– Нет, – ответила Люси. – Я его видела.
– И я тоже его видел! – вклинился Винсент. Он с топотом носился по гостиной. Свадебный фарфоровый сервиз матери, который выставлялся на стол только в День благодарения и Рождество, звякал на столе. – Я тоже его видел! Я тоже его видел! – вопил он. – А потом мы едва не переехали малыша!
– Что ты наделал? – обратилась ко мне мать.
– Девочка выбежала на улицу, – пояснила Кэри. – Никто не пострадал.
– Он что, слишком быстро ехал?
– Все нормально, Ма.
Это слово из уст Кэри утихомирило мать. Кэри уже несколько лет назад взяла себе за правило называть ее « Ма ». Мать называла Кэри своей дочкой. Но, обнимаясь, они менялись местами: тогда она была девочкой, а Кэри – ее матерью. Они покачивались, словно в медленном танце; глаза матери были закрыты. Я ушел в кухню, выложил чизкейк в холодильник, а когда вернулся обратно, они все еще обнимались. Ладони Кэри поглаживали спину матери, и обе они были где-то в другом месте, обнимали кого-то другого. Я не ревновал. Если уж на то пошло, мне было даже легче от того, что кто-то способен одарить мою мать такой любовью.
Мать занялась фаршировкой индейки. Она выставила на стол сыр и крекеры, а детям налила сока. Пока мы перекусывали, она сложила выстиранное белье, потом пошла во двор подметать. Я попытался ей помочь, но она сказала – нет, так что я просто стоял в саду и смотрел на нее. Когда мы остались вдвоем, она вновь стала той матерью, которую я всегда знал – нервно подметала там, где уже подмела, нагибалась, чтобы отковырнуть лист, вдавленный во влажную землю. Каждый листик и прутик подлежал учету и контролю. Упал новый лист; она пошла поднять его. Последнее время у нее то и дело болит, сказала она мне.
