Я не хотел ее отпускать, потому что пока рука оставалась у меня в зубах, она не могла использовать ее, чтобы ударить меня.
– Мне так жаль, – сказала мама, закрывая мне лицо рукой. – Хватит, Джо, отпускай.
Я ожидал, что мама ударит меня в ухо, как она обычно поступала в такой ситуации, и приготовился принять удар, но вместо этого ее прикосновения были нежными и заботливыми.
– Давай, дорогой, – ласково просила она. – Отпусти милую даму.
Когда им наконец удалось открыть мне рот, я начал кричать и пинаться, решив ни за что не сдаваться без боя перед тем, как меня казнят. Я подумал, что мне все равно нечего терять, если они собираются меня убить. Мама держала меня мягко, но крепко. Я даже рискну сказать, что социальная работница была впечатлена ангельским материнским терпением перед лицом такой провокации.
– Теперь я вижу, почему вы не отправили его в школу, – сказала женщина, садясь в одно из кресел. Она держалась за свою пострадавшую руку и нервно наблюдала за мной, опасаясь, что я снова наброшусь на нее.
– Я не могу позволить ему общаться с другими детьми, – сказала мама. – По крайней мере, пока он склонен вести себя подобным образом.
– Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, – с сочувствием заверила ее гостья, – но я боюсь, что он все равно должен пойти в школу. Таков закон. Мы многое можем сделать, чтобы помочь и ему, и вам.
Я не мог ничего сказать в свою защиту, поэтому был вынужден слушать, как мама говорит все за меня. До своего ухода Уолли пытался помочь мне начать говорить, но на этом этапе я только начал выговаривать одиночные звуки и слоги, такие как «а» или «зе» («the»). Общаться с таким набором слов было невозможно. В глазах работницы социальной опеки я наверняка выглядел как сильно травмированное, буквально одичавшее существо. Хотя представители власти сказали маме, что я должен быть определен в школу, потому что это – закон, никто не мог винить ее за то, что она пыталась отгородить мир от меня, взяв на себя все трудности моего воспитания. Когда представители социальных служб взглянули на записи обо мне, они увидели, что я действительно стал свидетелем смерти собственного отца и в результате этого онемел, и все кусочки пазла аккуратно вставали на свое место. Семейный врач подтвердил все, что сказала мама, включая то, что она приводила меня на осмотр вскоре после папиной смерти и что к тому времени я уже потерял способность говорить.
– Он очень агрессивный ребенок, склонный к разрушительному поведению, – написал он, вспоминая то, что рассказывала ему мать, и, очевидно, отчетливо запомнив наше посещение.
