Дело было вечером – или, точнее говоря, ночью. Ночь стала моим излюбленным временем. После полуночи приток посетителей в кафе уменьшался до четырех-пяти человек, которые сидели себе тихонько за столиками, смаковали пиво и непрерывно курили. Для «Открытого» это стало фирменным знаком – накуренное помещение, дым, за которым мало что видно. Почему-то хорошо запомнилась музыка, особенно две вещи: Стинг «Little Alien» и 5’nizza: «Я солдат… Я не спал пять лет, и у меня под глазами мешки, я сам не видел, но мне так сказали…»
Это то, что играло нон-стоп. Задавало направление. То, чем пахли прокуренные сентябрьские ночи в сонном городе.
Где-то с часу до пяти была самая кайфовая пора смены – минимум клиентуры, официантки возле стойки вяло флиртуют с последними посетителями. Сергей, добряк-охранник с физиономией интеллигентного бладхаунда, читает томик Искандера. С балкона над барной стойкой видно, как кто-то из продавцов в книжном отделе клюет носом над тетрадкой заказов, монитор компьютера полосуется скринсэйвером «трубопровод», а программка медиаплеера, поставленного на «луп», снова и снова запускает: «Я солдат, и у меня нет башки, мне отбили ее сапогами…»
Вот в такой атмосфере мы с Гагариным сидели на втором этаже, опершись спинами на перила балкона, а ноги закинув на серый квадратный столик. Между нами стояла табуретка, тоже серая, на табуретке стояла переполненная пепельница. Мы курили сигарету за сигаретой.
Моей смене предстояло длиться до семи утра, а Гагарин сменился еще в одиннадцать. Но он никуда не идет – куда идти, когда все наши вещи, включая спальники, лежат этажом ниже, в подвале? Город, улица за улицей, входил в сновидение. Я тоже отъезжал во что-то вроде сна – мир становился уютным и локальным, словно все, что не попадало в поле зрения, переставало существовать и выныривало из небытия только под моим взглядом. Люди в кафе тоже удивительным образом настроились – это слышалось за сходной тональностью, за темпом разговоров, за лаконичностью свободных жестов. На короткое время мы стали единым синхронизированным организмом, одним уютным сознанием. Гагарин тоже проживал эту тему – а может, именно он ее и задавал.
Руководствуясь спонтанностью момента, я слово за слово начал рассказывать Гагарину про память. Будто наблюдал за собой со стороны. Рассказал про ее цепкость, про ее объемы, про способность ярко вспоминать события. Рассказал даже про то, что я называл «неземными воспоминаниями». Мне было нелегко найти слова про то, насколько мощно изменилось мое мироощущение за последнее время. Но Гагарин кивал так уместно, словно вполне понимал мои проблемы. Удивительно, я-то думал, у меня насобиралось столько всего, что надо рассказать другому… на деле же вся история вместилась в пятнадцать минут.
