Марни кивает.
— И ты видела, как он на насыпи ударил ее чем-то и она упала?
Марни слышит стук пишущей машинки. Звук неравномерный. Никак от него не отключишься.
— Ты что, Марни, язык проглотила?
— Говори же, деточка!
— Ты узнала Ральфа, но была далековато, чтоб разглядеть, чем он бил — палкой или домкратом, верно?
— Если тебе трудно говорить, Марни, ты только кивай или мотай головой. Ты устала, Марни?
— Дело в том, — отвечает Марни, — что я их застукала.
— Вечером я возвращалась с урока музыки, а они стояли в темном подъезде на углу. И он ее целовал. Они стояли боком, — говорит Марни, — я их узнала.
Было это в феврале. Марнины ботинки промокли от снежной каши на тротуаре.
— Одной рукой он обнимал ее за плечи, а другая лежала у нее на талии, — рассказывает Марни. — Пальцы растопырил и так впился в нее, что пальто и юбка задрались вверх. Это была Инга. Когда он ее выпустил, она отвела волосы с лица. Я тогда уже не ходила к скаутам, вязать можно и дома. К тому же мне до смерти надоело переводить через улицу стариков, — добавляет она.
«Не понимаю, что такое с ребенком, — говорила Марнина мать Марниному отцу. — По выходным целыми днями торчит у окошка в спальне, будто на улице бог весть что происходит».
В марте снег стаял, и Марни по субботам играла с соседскими ребятишками в классики до тех пор, пока вдали не раздавался рев «кавасаки».
— Я сразу бросала игру, — говорит Марни.
Вечером он заходил за Ингой. Они шли в кино. Заметив Марни у входа в кинотеатр, Ральф окликнул ее: «Эй, Марни! Как дела в школе?»
— На карманные деньги я купила себе аквариум, — сообщает Марни. — Там жил сомик и кое-кто еще.
Сомика она назвала Ральфом. А временами забывала переменить воду и накормить рыбок.
— Прожил он недолго, — говорит Марни. — А когда подох, то всплыл кверху брюшком. Я похоронила его в цветочном горшке.
У матери в кухне стоял фикус. Она каждую неделю вытирала с него пыль. Прислугу к цветам не подпускали.
— В апреле стало тепло, — продолжает Марни, — и он сажал ее на свою «керосинку» и увозил за город.
А Марни, сами понимаете, за ними подсматривала.
— Руки у меня потели, а в животе все обрывалось.
А смотреть все равно смотрела, во все глаза, прямо дух захватывало. Я мечтала умереть и лежать в гробу, чтобы они все плакали. Ральф, думала я, будет пахнуть кожей и бриолином, а Инга — кислятиной, мать снова подожмет губы в ниточку и будет глядеть в пол, а отец наденет шляпу.
Марни даже плакала, представляя себе эту жалостную картину.
