Все оживились, потому что сказку, даже грустную, слушать все-таки интереснее. А Вера Николаевна так посмотрела на Олю, что Митя понял: сказка неспроста. Про Фому? Уж не про Фому ли Фомича Пантюхова?
— Человек, который придумал корзиночку, — продолжала Вера Николаевна, — каменщик, инструктор передовых методов. Его зовут в самом деле Ерема — Еремей Ильич. Он бы вам объяснил, что такое кирпич! Один раз он читал нам лекцию. Если бы вы слышали! Что ваши облака и лунный свет! Для него кирпич прекраснее всего на свете: и розовый цвет, и тяжесть, привычная для руки, легкий звон, вроде хрустального, когда надкалывают пополам. После этой лекции я сама стала чувствовать кирпич по-другому. Возьмешь жарким днем в руку — поверхность такая шершаво-гладенькая, острые грани, холодок, он еще от ночи остался.
— А кто же все-таки Фома? — перебил Веру Николаевну Гринька, измучившись в ожидании смешного.
— Фома? — Вера Николаевна глядела на дверь. — Да вот он! Легок на помине.
Так только в сказке и бывает. В комнату вошел на цыпочках, балансируя короткими ручками, толстый, наголо обритый человек. Мите нетрудно было сообразить, что это и есть Фома Фомич.
— Привет молодежи!.. Э, да у вас тут гостей воз и маленькая тележка! — сказал Пантюхов и засмеялся.
Митю поразил его череп с резко очерченными височными костями, особенно заметными, когда Пантюхов смеялся. Отсмеявшись, он молча вышел и снова вернулся из прихожей, держа за спиной глянцевую картонную коробку. Делая вид, что не хочет мешать общему веселью, и подзывая пальцем Олю в уголок, он только больше привлекал к себе внимание. Он, вероятно, сам не решил, на каких правах он появился здесь, в комнате, заполненной Олиными сверстниками, — на правах родственника, держащего за спиной коробку, или на правах начальника автобазы. Он положил на край стола коробку, распечатал ее.
— Какая хорошенькая! — вздохнула заглянувшая в коробку Ирина.
Там лежала белая трикотажная рубашка с выпуклыми, блестящими, как фарфор, гипюровыми кружевами. Девочки вынули ее. Оказалось, что она длинная, как подвенечное платье.
Митя следил за Олей. Ее глаза блестели. Ему было только непонятно: от удовольствия или от презрения? Она сказала сдержанно:
— Хорошенькая. Спасибо, Фома Фомич.
А это как понять? Вежливость? Или… слабость? Он знал, что Оля сама же презирала Пантюхова, издевалась над его репутацией добытчика, ловчилы. А теперь, когда он пришел с подношениями, она их принимает как ни в чем не бывало.
