— Я ходила туда.
— Ну и что?
— Святой не допустил к себе, стал бросать в меня камнями.
— Неправда, он дал тебе целую горсть пепла, — продолжала Рупо, и ее лицо с глубоко запавшими глазами слегка оживилось. — Он постиг все тайны и просто испытывал тебя, а ты не выдержала испытания. Я ж тебе говорила, возьми только одну щепотку — и болезнь как рукой снимет.
— Эй, Сукхрам! — позвал меня старый Панчу, закуривая хукку. — Ты ведь тоже умеешь лечить.
— Я не умею лечить от всех болезней. Я знаю, как лечить волдыри и нарывы, ссадины и раны, немного — дурные болезни. Но разве от всего можно вылечить? Судьба — все мы от нее зависим.
— Уж больно мальчишка хорош, — вздохнул старый Панчу. Он сделал несколько глубоких затяжек, закашлялся и, отдышавшись, спросил: — Мать-то мальчонки где?
— Она, бедняга, три дня и три ночи не спала, — сокрушенно закачала головой Рупо, — а вчера не выдержала и сказала: пусть помрет несчастный, нет больше ее сил. Другого, мол, рожу. Что ж, ей самой умирать из-за него?
— Это она сгоряча такого наговорила, — в голосе Панчу слышалось недоверие. — Вчера я сам видел, как она зажгла светильник на могиле святого. Где она сейчас?
— Спит с каким-нибудь мужиком, — сердито проворчала Рамо. — Потаскуха, даже теперь угомониться не может. Вон она тащится.
Мать мальчика, невестка Рамо, шла к нам неверной, усталой походкой. Четыре бессонные ночи сломили ее. Казалось, она вот-вот заснет на ходу. Подойдя к нам, она протянула Рамо монету в восемь ан и горестно вздохнула:
— Вот только и смогла заработать. Где его отец?
— Кто ж его знает, где-нибудь в карты играет.
— Найдется что-нибудь поесть?
— Сама голодная хожу, — проворчала старуха. — А тебя что ж не покормили? Где ночь-то болталась?
— Молилась на могиле святого, потом вот пошла, медяк заработала — и снова на могилу.
— Так и ляжешь голодной? — всплеснула руками старуха. — В горшке осталось немного гороху. Поешь. У меня нет зубов, мне его не разжевать. На сына-то пойди взгляни.
— Да ну его! Уж лучше бы умер, — в отчаянии ответила та и заплакала, медленно опустилась на землю и тут же уснула.
Я постоял немного, потом вернулся в шатер.
Каджри уже выкупалась. Она сидела чистая, с подведенными сажей глазами и считала деньги. Она украсила волосы красивым деревянным гребнем.
— Двадцать ан, — показала она мне. — Что с ними делать?
— Дай мне.
— Тебе? Нет, не дам. Лучше на дело потрачу.
— Как это?
— Куплю себе кофту.
— Кофту?
— Да, нарядную, красивую.
