Но, может, она меня любила? Ведь — уверяла…
Может. Да только любовь, как я недавно лишь понял, это такая особенная штука, о которой каждый волен судить исключительно по собственному разумению. Послушаешь — кругом море любви. Деваться от нее некуда. А приглядишься да призадумаешься — где там! Настоящая-то любовь, может, одному из тысячи дается. Правда, этот один из тысячи вокруг себя как бы особое силовое поле создает, в которое порой попадает довольно много народу. И это единственная для большей части населения возможность ощутить сопричастность…
Наталья была старше меня на четыре года. А опытней, стало быть, на целых шесть лет. Ведь мои армейские годы можно в расчет не принимать — они иной опыт дают, полезный — но иной. И она с первого раза забеременела. И сразу мне про это — бух! По башке.
А я — джентльмен, благородство из меня так и прет, а Натаха такая ласковая да покладистая, что даже водочкой угощает и сама не прочь… Словом, мне и померещилось — судьба.
А стоило Толику народиться, так эта ласковая да покладистая на глазах превратилась в полную противоположность, чего, разумеется, следовало ожидать, но я-то откуда знал. И вообще тогда еще думал, что человек рождается для счастья, как птица для полета: поймать бы того, кто первым это сказал, да спросить по всей строгости за все случившиеся по его милости человеческие разочарования. Впрочем, если за все звучные и на первый взгляд мудрые афоризмы спрашивать по всей строгости, то ни мудростей не останется, ни мудрецов…
Как-то, когда я еще на звонки реагировал, забрели ко мне старушки-иеговистки со своими брошюрками. Не какие-то экзотические старушки, а наши, местные, в православном батюшке, подверженном пороку, разочаровавшиеся. И попытались они меня перспективой земного Царствия Божьего соблазнить, потому что слушал я их весьма сочувственно и тем самым, наверное, повод дал.
Но когда проповедь закончилась, я сказал им, по-видимому, нечто неожиданное, нечто такое, о чем им еще не преподавали.
— Коллеги! — сказал я им, имея в виду возраст и ничего более. — А вы пытались в деталях представить вечность и себя, в нее вмонтированных? Подумайте, до какой степени все может опротиветь вам, до какой степени всем можете опротиветь вы! И при этом — никуда не деться, не спастись от самого себя, а избавление смертью — совершенно недоступная роскошь…
И добрые, умилительные миссионерши в ужасе отшатнулись от меня, но, может быть, не от меня, а от той невообразимой пропасти, в которую я их чуть было не столкнул…
