4
И вот, вот — он едет нынче в школу. Друг мой, тернист наш путь, как сказано в одной зимней сказке…
«Оборони, Шаддай, — мысленно охнул Илья, — опять изрекаю!» Из провалов и расселин памяти, из прошлого бездонного, как покрытая паром бадья из обледенелого колодезного сруба, поднимались, вспучиваясь, всей массой, выползали чужие неуклюжие слова и выговаривались, становясь своими. Называлось сие — «книжная речь», припадков и судорог особо не вызывало, на ножичек озаренно не падали, а лечили битьем под вздох и окунаньем в снег. Шло это, нашептывалось из древней яви, что ниспала в темную бездну, из той жизни, что текла на Руси до Нового Крещения…
«Станция Храм-на-Большой Ордынке! Переход на станции Архипова и Марьина Роща», — сурово объявил голос кликуши.
Илья, очнувшись, сорвался со своего ящика в углу вагона и бросился к выходу.
Открытая клеть, впритык набитая людьми, тяжело тащилась на поверхность из шахты метро. Натужно скрипели ржавые тросы. Вокруг кашляли, отхаркивая в ладонь мокроту, терли гноящиеся, воспаленные глаза, передергивали заволоку на затылке. Угрюмые лица, изъеденные «желтой саррой». Злоба дня, ощутимо текущая в ненависть вечера. Мужик справа от Ильи, клерк в кухлянке, досыпал на ходу, бережно прижимая к груди складной алтарь, острым углом заезжая Илье под ребра. Слева на Илью навалилась божья старушка, державшая в одной руке кошелку с очистками, собранными по тайным дням на помойках (из них пекли целебные лепешки и продавали с молитвой — многим помогало), а другой клешней сжимавшая ручонку в варежке внучонка в потрепанной овчинке, сосавшего сладкую ледышку. Старушка, поджимая губы, степенно рассказывала: «…Ну, полез Богдан-богатырь во нору, а там еврейчата, мал мала меньше, пищат, поганцы… Подавил их всех Богдахан-батыр, забрал ясак заветный, вернулся к себе на деревню и стал с Марьей-царевной жить-поживать да добра наживать…»
В морозном тумане слепым пятном висело ярило. Тускло сверкали обледеневшие купола церквей (поди, все до единой — у жидов на аренде). Двое послушников у входа в метро ломиками выкалывали вмерзшую корягу — на дрова.
Илья осторожно оглядывался. Места были нехорошие, и задерживаться тут было не надо. Позвонить бы, Люде…
Вон и будка. Правда, она уже занята. В будке находилась девка — в крашеных розовых песцах и ополченской шапке-ушанке. Илья немного подождал, пугливо бродя вокруг, зябко поеживаясь, сунув руки под мышки. Холодно, странничек, холодно. Стужа-с. Нисантябрь-брь-брь…
