— Сережа, — согласился старик, подавая ей руку.
Снимая ее со скалы и осторожно ставя в воду, пошел снова впереди, оглядываясь, проверял, идет ли. Инга послушно шла следом, и на пылающем лице глаза были огромными и блестящими. Она ничего не спрашивала, пока трудно выбирались из бухты. И молчала, усаживаясь в байду. Гордей окунал весла, поворачивая лодку. Думал, посматривая, совсем же девчонка. И как увидела, ровно та змейка, еще годов скинула, будто слиняли они с нее шкурой.
Байда шла обратно, к дальнему берегу, уже усыпанному игрушечными фигурками в белых панамках и шляпах. Тарахтел мотор, журчала вода, издалека кричали купальщики. А Инга наклонилась вперед, нежно светя ложбинкой между тяжелых смуглых грудей в вырезе линялой рубашки. Слушала, не пропуская ни слова.
— То восемь. Нет, семь лет. Пришел, сперва у городи ходил, там по улицам, где всякие модные для курортников номера. Нанимался, значит. Ну, у нас ходят все время. Кто копать, а кто плитку ложить или там сантехнику вести, кафели всякие, краны. А у него значит, альбомчик с собой, и тама в нем — всякие штуки. Я не видал, то Лизка рассказывала. И значит, эти, рельефы, с камня. Да, барельефы. А еще для сада, такие фигуры, типа старые. Как ото бабы степные, что по музеям стоят. Ну и еще часы солнечные и фонтан стенкою. Как Лизкин. Немного, в альбомчике том. Сколько, значит, исделать успел, да заснять на фотографии. Походил, и к нам, в Мысовое, потому как там не схотел никто. Оно и тут бы никто, да Лизка на него сразу глаз положила.
Гордей кашлянул, шерудя веслом и укладывая его вдоль борта. Инга быстро кивнула, не отводя глаз.
— Да. Это ничего. Я была там, я знаю. Ты говори.
— В-общем, выбрала не бабу каменную, конечно, она сама баба хоть куды, ночью увидишь, трусы меняй. И картинки ей ни к чему, а фонтанчик схотела. Пусть говорит, для отдыху, чтоб гости на птичек глядели. Серегу поселила в доме. У нея там брат, да сын, сама безмужняя, ну оно ж часто так. И вот он значит, вошкается на заднем дворе, а Лизавета уже в новой юбке на базаре, то яичков Сереженьке, то носки шерстяные выбирает. И через неделю гуляет с ним, под руку, таскает по пляжу, да в магазины. Чтоб видели, значит, все. Ну, то так. Извини уж.
— Да… — у Инги свирепо заболело сердце и, сжимая на коленке кулак, она обругала себя. Двадцать лет, Ми-хай-ло-ва, двадцать! И у тебя были мужчины.
Гордей ухмыльнулся, потер узловатое колено.
— С месяц он у ней колупался. А потом Нила рассказует, я бычков понес, на базар, а она смеется, наша, говорит, Лизанька осталась при своих интересах. Сбежал ейный хахаль, тока вот закончил свою скульптуру, так и ищез, как и не было. А тут и Лизка. Руки в бока и на Нилу, как пошла его честить. Всяко. И сама выгнала, и денег не дала, бо поймала за руку, скрал у нее золотые сережки. И уголовник, на ём и клейма не поставишь. Та тьфу, черноротая она.
