— Чииииз! — вспышка мелькнула, разрешая шевелиться и смеяться.
Инга протянула руку, отбирая у сына камеру.
— Хороший? У тебя же зеркалка там, не привез, что ли?
— Это тебе, мам. Подарок. Только что из коробки вынул. Там инструкция, все такое.
Олег разломил бублик и, жуя, припал к чашке. Инга двумя руками держала приятную тяжесть. Вертела, вздыхая.
— Он же дорогой! Ты сам на бобах постоянно. Ну, зачем?
— Чего на бобах? — обиделся Олег, — все у нас там нормально. И не дорогой он, я знаешь, сколько в сети сидел, чтоб нормальный тебе выбрать!
Инга поднесла камеру к глазу, прицелилась, ловя улыбку на смуглом, таком похожем на ее собственное, лице. И щелкнув, стала смотреть, что получилось.
Ее сыну — двадцать. Можно сойти с ума. Она прислушалась к себе, но никакого особенного потрясения не нашла в душе и мирно улыбнулась в ответ на его улыбку. Ей — тридцать семь, вернее, сегодня исполнилось тридцать восемь. Сорок почти. Что делать женщине, если ей сорок? Ну, почти…
Напротив сидела Вива, пепельные волосы заколоты низким узлом, стянут поясок шелкового халата. Олега привез ей халат, в прошлом году. Царский халат для Вивы великолепной. Сказал, вручая, теперь ты станешь еще великолепнее, Вива!
И ведь стала. По утрам теперь она выходит из спальни, на дощатую терраску второго этажа смешного дома, который Саныч без устали ремонтирует и доводит до ума, садится в плетеное креслице, держа в тонких пальцах прозрачную чашку. И расправляет плечи так, что идущие снизу соседи кричат, чуть ли не кланяясь:
— Доброго утра вам, Виктория Янна!
А Вива царственно кивает в ответ. Почти все жители небольшого поселка в пригороде Керчи считают Виву бывшей актрисой столичного театра. А иначе откуда ж она такая — в эдаком халате и с такой вот осанкой.
И что Инге, страдать о своих по сравнению с Вивой девических неполных сорока?
Допив кофе и съев бублик, она встала, держа в руках подарок и подхватывая со стола бейсболку.
— Ма-ам, ты в поля? Я с тобой, да?
— Рубашку надень, сгоришь.
Смешной дом стоял на краю переулка, завершая собой верхнюю часть поселка Осягино, а сама верхняя часть тоже была веселой — две улицы шли одна под другой, так что из домов той, что повыше, можно было увидеть внутренности дворов более низкой. И дом, который уже лет пятнадцать назывался Михайловским, с чем Саныч смирился, махнув рукой, задней стеной упирался в верхнюю часть склона. Прижимался к нему, выращивая прямо из скалы комнаты и кладовки первого этажа, две спальни второго. А со стороны верхней степи сначала была видна только черепичная крыша. Пока не подрос Олег и они с Санычем сотворили третий этаж — залихватский скворечник, еле вмещающий в себя диван, шкаф и пару стеллажей, но зато окруженный тесным балкончиком с деревянными лавками. Теперь, идя из степи, прохожий держался глазами за небольшую сторожку с застекленной почти круговой верандой, а подходя, обнаруживал, что сбоку сторожки вьется узкая тропка, и, если спускаться по ней, то можно последовательно миновать терраску второго этажа, огороженный каменным беленым забором первый, и оказаться в тупичке уже на дне переулка. Задирая голову на трехэтажный дом, и этой самой головой качая — ничего себе, архитектурка!
