Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.
На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен — даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.
Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.
— Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.
— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.
— Только дефицитом и держишься, ага.
Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…
Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.
Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…
Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?
Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:
