— A y меня дома, понимаешь, ни шиша не оказалось. Один хлеб. У мамки, наверно, что-нибудь припасено к
празднику, так она спрятала куда-то. Не мог найти. А может, и вправду, как она говорит, ничего нету...
— Проживем! — бодро сказал Толька. — У тебя-то мамка не ругалась, что пошел?
— Ей-то чего?.. Даже рада. Праздник же! Закроет дверь и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не
надо... Не из чего готовить, да и с одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами...
Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над
головами в предутренней тишине с хорканьем и циканьем горгетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать
тетерева.
С восходом солнца ребята уже были на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не
тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити, и бесшумно
опустилось у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми резкими криками быстрые
белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде. Над лесом далеко окрест
разносились их протяжные крики. Без устали, с короткими перемолчками звонко барабанила о сухое дерево желна.
Гусь бросил холщовую сумку-торбу под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.
— Таскай хвою, — сказал он Тольке,— а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть
маленько, а то уж в брюхе урчит...
Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему
гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий
многих из них не знал и потому называл по-своему.
— Слышишь, желтобрюшка поет? — говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки.— А
трещат, тараторят — это пестрогрудки...
Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком — малиновку, тюриком — зяблика; крапивника, за
подергивание коротким хвостиком, — подергушкой, а чекана, за бесконечные поклоны, — богомолкой.
Толька пододвинулся ближе к костру: от реки тянуло холодом.
— Гусь, скажи, ты чего-нибудь боишься? — вдруг спросил он.
— Боюсь.
— Медведя?
— А его-то чего бояться? Медведь — чепуха. Он не тронет. Я за мамку боюсь, боюсь, что она когда-нибудь
повесится...
— Неужто вправду так думаешь? С чего ей вешаться-то?
— С тоски. Одна она. Совсем одна.
— А ты?
— Что — я? Я сам по себе. Только ей мешаю.
