Чичерин пытался им делать замечания — они только переглядываются и хихикают. Пробовал занять их чтением — взял с полки «Алису в Стране чудес», стал читать. А они сидят и раскачиваются — туда-сюда, туда-сюда, толкаются, ногами болтают. «Раз так, — строго сказал Чичерин, — я вам больше читать не буду». И захлопнул книгу на самом интересном месте.
— Разборчивые люди — это, наверно, те, которые участвуют в разборках, — улыбнулась она. — Нет?
— Почему это, — обиделся он. — Наоборот. Они брезгуют. В разборках участвуют совсем другие. Посмотри, сколько сейчас дутых фигур.
— Надутых?
— Нет, именно дутых, дутых! Дутые политики, дутые деньги, дутые идеи. К примеру, ведь что пишут о поэте Котищенко, вот кого раздувают. Или — Садовский! Премию ему в этом году дали в Германии, уму непостижимо! Знаю я, как они эти премии дают. Сидит там один из его компании и своих пихает. А немцы — что, им все равно кому.
— Лучше бы уж тебе дали.
— Да я не о том, — вскипятился он, — премии мне их нужны, что ли? У меня и так есть свое место. Свой читатель — тонкий, понимающий, весьма далекий от окололитературных игр.
И не заметил, как допил до дна. Она налила ему еще. Села, пождав под себя ноги, скрестила на столе острые локти, положила на запястье подбородок, глянула на него пристально. Гибкая, ловкая. Точеная вся. Изделие деликатного художника. Про нее и не угадаешь, что двое детей.
К чему это ему Садовский вчера говорил на банкете — правда, вполпьяна и по совершенно другому поводу — что-то по поводу вторичной литературной формы, — «это так же неэстетично, как жить с женщиной, которая рожала чьих-то детей». Мысль сама по себе понятна — душевная гигиена и все прочее, но к данному случаю совсем не подходит. Конечно, есть бабы так бабы — словно топором рубленные, словно специально созданные для чадородья. Расползшиеся от родов — как можно сойтись с такой? А Марьяна вся узкая, невесомая, тело у нее, как у девочки. Так что вообще — какая разница! Удивительно ложное сравнение, как и все у Садовского.
— Знаешь, Гриша, — осторожно начала она, — мне кажется, у тебя нет своего имиджа. Кроме стихов, наверное, еще что-то надо.
Он опешил. Заволновался, сказал, заикаясь:
— А я и не нуждаюсь. Даже не понимаю, что это такое. И саморекламой не занимаюсь.
— Ну, образ, образ. Понимаешь, ты интеллигентный, милый, но — как бы тебе объяснить — непонятно, из какой ты оперы, что за герой.
— А я и не играю, — звенящим голосом отозвался он. — И в спектаклях не участвую. Да, я интеллигентный человек, и мои читатели — тоже интеллигенты. Они знали меня еще тогда, когда меня почти и не печатали. Они приходили на мои полуподпольные вечера, слушали стихи и задавали вопросы — не о материальных вещах, а о духовных, культурных… Это была университетская профессура, образованная молодежь, художники, переводчики…
