В доме царила все та же покойная сонная тишина. Вздохнув, а вернее выдохнув задержанный от страха воздух, Антон Иванович двинулся дальше. На кухню. Там он достал с полочки над печкой свечку, зажег ее и вынул из кармана какие-то бумаги. Отделил от них один лист и, будто примериваясь к чему-то, повертел его в разные стороны. Поднял голову, осмотрелся вокруг и опять повертел. Положил на стол и по-паучьи, на цыпочках полусогнутых ног, прошелся вдоль стен, трогая их, даже вроде как поглаживая. Опустился на колени и проделал тот же путь уже на них, переступая тяжело и нелепо, как неведомое костлявое животное. Постучал в некоторых местах кулаком. Звука почти не получалось, потому как пол, за исключением мест, где лежали половицы, был каменным, но Антону Ивановичу, чьи поджилки пребывали в весьма нервном состоянии, показалось, что постукивания выходят чересчур громкими, и стучать он перестал. Зато прилег около стола на пол ухом и полежал так минуты две, поглаживая чуть ли не любовно холодный камень. Затем встал и брезгливо встряхнулся, ругая про себя нерадивость кухарки: даже в полумраке было видно, сколько пыли собрал его и без того не очень свежий костюм. Затем Антон Иванович попил водички и опять просмотрел бумаги. Видимо, ничего нового они ему не сказали. Тогда он сердито свернул их, вздохнул тяжко и дунул на свечу. По контрасту, на несколько секунд упавшая темнота ослепила. Антон Иванович замигал, торопясь различить окружающее, и луна, деликатно заглянувшая в кухню, даже испугалась, отразившись в его блестящих хитрой злостью глазах. Различив, наконец, первые тени, дражайший старичок прокрался на цыпочках к двери из кухни, прямиком выходящей в сад, открыл ее, вышел и тихонечко за собой притворил.
Недалеко от двери, на уровне колен, начинался ряд маленьких оконец, выглядывающих из подвала, в котором Феофана хранила несметные хозяйственные сокровища. В холодном месте всякие варенья-соленья, окорока, травы. В теплом: отрезы тканей, шерсть на пряжу, зимние одеяла и прочее, прочее… И вот окошки очень Антона Ивановича заинтересовали, особенно ближайшее – оно было приоткрыто для проветривания ткани, а образовавшаяся щель предусмотрительно забрана сеткой.
Дражайший старец присел, сухо щелкнув коленями, потрогал для чего-то сетку, и мысли его заметались невнятными обрывками: «Ну где же я этот стык возьму? Стык, надо полагать, – это место, где начинается одно и заканчивается другое. А если что-то одно начинается и там же заканчивается? Стало быть, масса плотная. Что же там найти-то можно? Камень, что ли, вскрывать? Ай-ай-ай, ну зачем же так сложно? Пусть бы вот сам так попробовал… Страшно ведь, да и не мастер я. Ну а с другой стороны, если вот, например, я, то можно и все, можно на этом совсем все, потихоньку. Ведь как узнается-то. Если только тяжелое очень придется, стало быть, как тогда, телегой…» – Размышляя так о чем-то только ему понятном, он протрусил к другому окошку, несколько более узкому, затем к третьему, и… мелкие ноздри Антона Ивановичи раздулись от радости – оно было не только не забрано сеткой, но и не закрыто.
