— Вот здесь белоголовник, помнишь? Чай им заваривали. — И возвращалась с огромным букетом уже осыпающегося белоголовника. И он отведывал дурманящего запаха цветов.
— А здесь мы всегда березовку пили, помнишь?
— А на ту елань за клубникой бегали!
Он не успевал отвечать, с удивлением прислушиваясь к тому, как откликается на все, что он видит, его душа.
— А сейчас болото будет. Слышишь? Смородешником пахнет! Здесь его мно-ожина! Только ягоды мелкие, место открытое!
Забелели березовые слеги, переброшенные через неширокую топь. Павел ступил на них первым, покачался, крепко ли лежат, позвал Юльку.
— Я потом! Ты иди! — и смотрела, как пружинят под его ногами березовые слеги. Потом заскользила по ним сама. Павел ждал на берегу болотца.
— А я сейчас что-то сделаю! — Юльке захотелось, чтобы он подождал ее подольше. Она окунула в черную жижу сначала одну, потом другую ногу:
— Смотри! Сапожки надела!
Он смотрел. Жар бросился ей в лицо. У края слеги увидела оконце воды, смыла поскорее «сапожки» и, чтобы скрыть смущение, объяснила:
— Мы всегда с девчонками так делали. Кто хотел сапожки, надевал сапожки, кто хотел туфли, надевал туфли…
Юлька медлила. Она испугалась: а вдруг она сейчас подойдет к нему, а он возьмет да и обнимет ее. Или даже поцелует. Голова закружилась от этих мыслей, и она чуть не угодила в черную жижу. Павел протянул ей руку. «А, будь что будет!» — решилась Юлька. Но ничего не было. Даже ничегошеньки! Просто Павел посмотрел на нее так, словно только теперь увидел, и проговорил удивленно:
— Ах ты, Юлька, по метрике — Ульяна, как же ты выросла! Была ведь вот всего какая!
«Сам велел вырасти!» — подумала чем-то расстроенная Юлька и осторожненько высвободила из его ладони свою руку.
Когда они вернулись к покосникам, те сидели у костра, пели. Павел тихонько прилег на ворох сена, прислушался. Такой уж выдался у него день: щедро возвращалось к солдату все, что было отнято на срок войны. И радость работы, и радость узнавания тропинок детства, и вот теперь — песня. Сколько их певала ему мать. Потом, казалось, они забылись в мальчишеских заботах. Но это только казалось. В первый же год войны Павла тяжело ранило. Он не помнит, сколько лежал, истекая кровью. Очнулся оттого, что кто-то сказал: «Выноси!» И в тот же миг услышал: поет мать. Песня жалуется на что-то, слабеет, вот-вот умрет.
— Выноси, — просит Павел. — Выноси!
И мать слушается его, подхватывает песню, поднимает высоко-высоко, спасает.
