Скалья словно воочию присутствовал при их объятии, когда она на самом деле вдруг возникла в открытой двери, нарушив мысленное его блудодейство. Опьяненный, на грани безумия, он едва смог различить ее в сгустившейся мгле. Темнота колебалась вместе с нею, раскалывалась на куски то совсем рядом, то непостижимо далеко. Он схватил монахиню, прильнувшую по-кошачьи, за мягкую руку, ощущая физическую боль при мгновенном расставании со своей мечтой.
– Ты растоптала обет? Ты служила ему для телесных утех? Говори! Ты вместе с ним отреклась от веры? – с яростью обманутого любовника накинулся он на прелюбодейку.
– Он был моим духовным пастырем, – спокойно ответила монахиня.
– Ты дала обет верности папе и святому ордену. Ему, насильнику, ты не обязана была послушанием.
– Вы слишком поздно мне это объясняете, монсеньор.
– Слишком поздно?
Итак, свершилось то, о чем пока умолчал узник. Монахиня уступила насильнику. В далеком Сплите Скалья видел растерзанную постель, где возлежала обнаженная преступница, руку которой он сейчас здесь стиснул так, что она вскрикнула. Его жадные пальцы переползли с локтя на полное плечо, зарылись в грубую ткань рясы. Мучительным усилием воли аскет обуздывал себя, охваченный желанием вновь осквернить ее в дьявольской постели. Превозмогая себя, он бормотал заученно и невнятно:
– Святой орден возвысил тебя чистотой…
– Иезуит послал меня к архиепископу.
– Иезуит?
– Патер Игнаций. Иди к нему, побуждал он меня, это твой первый искус.
– Ложь!
– Я думала, так должно быть.
– Должно?
– Я просила отца Игнация о тяжком искусе…
– Податливая блудница! – В неистовой ярости он обхватил ее обеими руками, словно вымещая на ней все свои страдания. – Ты пала при первом же искусе. Неужели тебя не удержала кара, которая ожидает преступницу? Ведь тебя замуруют в стену с огрызком сухаря и чашкой воды, проклятую навечно!
– Этим же мне угрожал иезуит, двадцать лет назад, заставляя стать соглядатаем.
– Двадцать лет назад?
И вдруг перед ним разверзлась бесконечная даль. Ведь все произошло немыслимо давно. Скалья словно оказался на носу корабля, уходившего в пучину времени. Но постичь момент осквернения ему не было дано. Недоуменно и растерянно сорвал он тонкую ткань, которая скрывала лицо монахини, носившей на груди золотой крест. Его сморщенная рука коснулась лица увядшей женщины, продолжавшей рассказывать о том, как духовник толкнул ее в объятия примаса, чтобы в нужный момент шантажировать его этим. И вновь молчаливые своды Замка святого Ангела своей тяжестью обрушились на инквизитора. Но теперь под грузом этой каменной реальности вдребезги разлетелись все его фантазии.
