Словно захмелев, не имея сил встать, Скалья сидел, одолеваемый соблазнами, под каменным сводом Палаты правосудия. Свет луны расплавленным металлом лился сквозь железные решетки высокого окна на квадратные плиты пола и бросал слабый отсвет на угрюмые стены. Стихли шаги часовых во дворе, и верхнюю площадку Замка святого Ангела накрыла римская ночь. Полная видений тишина поглощала одинокого полуночника. В лунном сиянии как бы раскрывалась перед ним древняя гробница, возвращая к жизни всех своих узников прошлого и настоящего. Здесь, во тьме, под символом ангельской благодати семью смертными грехами грешили и государи и узники; теперь они явились сюда вампирами, и те, кто умер в железах, и те, кто скончался, сжимая холодеющими пальцами пастырский жезл. Заживо погребенные в каменных мешках под венцом крепости люди мечтали об отмщении, о новых грабежах пли возмездии, о блуде, а тюремщики морили их голодом, мучили и наконец, разрубив на куски их тела, бросали в каналы. Всем существом, каждой своей клеткой чувствовал Скалья силу багровых всполохов, блеск золота и крови, освещавший эту твердыню, одиноко высившуюся под отрубленной головой луны. Держа в руках весы правосудия, он теперь малодушно взвешивал свою выгоду. Замок святого Ангела начал оказывать свое странное влияние на его принципы. Здесь, где малейший бунт подавляли с неслыханной жестокостью, все становилось возможным. Высокие, внушающие ужас стены, ограждавшие грех, вдруг рассыпались в прах перед измученным аскетом. Толстые стены казематов оказались на удивление легко преодолимыми для самых грешных свершений. Живя в мире и тишине, он мог подавлять себя, теперь же, когда он был наедине с самим собой, его подхватил крылатый демон крепости. Скалья пришел в ужас при одной мысли о том, что может выйти отсюда иным, чем был или каким приказывал себе быть. В лихорадочном бреду каземат превращался в покои далекого архиепископского дворца, где, подобно вулкану, взорвалась подавленная страсть. Ничего, кроме распахнутой двери в спальню Доминиса, не различал он, и туда, внутрь этой спальни, устремлялся всем своим изголодавшимся телом…
– Блудодеи! Они оставили его на пороге своих игрищ. Чтоб он осязал блуд, наблюдая его из клетки своей веры… Как ужасающе пусто под каменными сводами; под сводами величия и вечности. Невыносимо видеть над головой у себя это окаменевшее небо… Последним ли стражем стоит он сейчас перед этим разбойничьим разнузданным обществом? «Святой» – падали ниц перед ним кающиеся. «Дурак» – смеялись в коллегии кардиналов. Да, святой и дурак, если ему суждено выстоять в роли одинокого стража, смотрящего вперед… Девица Фидес с полуопущенными ресницами. Подобная стыдливость предвещает безудержный разврат, слепое послушание ведет в постель. Ждет ли она? Или скрылась, как призрак? От ее дыхания вспыхнула сухая ветвь его воздержания. И вот он корчится в пламени, мысли его обуглились, скамеечка для молитв превратилась в жар. Все ли его желания обуздала железная воля? И надо ли стремиться занимать святой престол, будучи измученным, бессильным, мертвым? Что поддерживает его в жестокой игре: вера в свое избранничество или… соображения собственной выгоды?… Святой или лицемер, вот в чем сомнение. Скорее лицемер. Девица Фидес с послушным блудливым взглядом. Пасть… Но как тогда судить Доминиса, за неприятие каких таинств, коль скоро он сам их отвергает?
