А вышло вот как. Пока торговля-то шла у лексовских, прибыли с того берега унхи мехом да рыбою меняться. Целая ярмарка получилась! Понятно дело, что кресты да иконы унхам без надобности, а вот расписную посуду брали с удовольствием. Толпились вокруг товару, щупали, примеряли, шумели на разных языках, только один Никитка стоял столбом поодаль, да глаз не сводил с девчонки, что с калиновскими прибыла. Одета та девчонка была без особой роскоши: светлая шубка с воротником из рыжей лисы, на груди три нитки речных ракушек, да золотая чешуя в чёрные косы заплетена, как у унхов полагается. На широком румяном лице глаза, как две рыбки блестели, да никиткин взгляд приметили.
Когда расходились, Никитка ещё долго вослед саням смотрел — не шла у него из головы дикарка. Наутро он постучался в избу, где останавливался Гаврила Яковлев. Войдя низко кланялся, и просил разрешения остаться таватуйским поселенцем. «А что умеешь? — спрашивает Яковлев. — Рыбачить? Избы строить? Скот пасти?». Потупился Никитка: «Не умею я всего этого, грамотник я. В Лексе святые книги переписывал, да узоры рисовал. Знаю я переплётное ремесло, видал как мастера середники да наугольники тиснят, дерево резал, медь отливал…». — «Эх, братец, тут тебе не выговские мастерские, а крестьянская деревня. Кому тут твоё искусство надобно?». — «Думаю я, что искусство всем надобно. За привозные товары таватуйцы платят немало, а будет в деревне свой искусник-грамотник — так может оно выгодно будет?». — «Трудно сказать… — задумался Гаврила Семёнович, — Ладно, оставайся. Будешь у Лыковых жить, им Бог детей не дал, а помощник требуется. А чтобы ты ремесло своё не забыл, дам я тебе переписывать поморский «Апокалипсис» — покажешь, чему тебя мастера-то научили».
Ушёл обоз в Лексу, а Никитка в лыковском доме остался жить. Хозяева — Степан Игнатьич и Матрёна Тимофеевна — были люди незатейливые. В диковину им было, когда новый жилец в тёплом сарае угол себе приготовил: стол просторный из гладкого дерева, а на столе уйма всяких пузырьков да ступок, которые из никиткиной сумы словно по-волшебству явились. Тут тебе и угольные грифели, и мелки, и порошки, кисти разных фасонов — всё как у переписчиков заведено.
Через несколько дней к Лыковым заглянул Гаврила Семёнович проведать: как на новом месте Никитка обустроился. «Что помощник?» — спрашивает он Степана Лыкова. А тот молчит, только рукой машет. «Никита Иванович работают! — предупредила Матрёна. — Мешать не велели». Полезли у Яковлева брови на лоб, отодвинул он Матрёну и зашёл в сарай. Так был Никитка работой занят, что даже не услышал, как дверь скрипнула. Глянул Гаврила Семёнович ему через плечо, и дух у него перехватило: увидел он священные слова, что выстроились буковка к буковке, да не обычным поморским полууставом писанные, а какой-то собственной причудливой вязью. Будто не человек те буквы произвёл, а выросли они сами подобно цветам или травам. По краю страницы шёл кудрявый узор из листьев аканта на которых сидели птицы одна другой удивительней. Да так было выписано каждое перо, что казалось, чу — и порхнут птицы к небесам…
