До Смоленской церкви, стоящей среди болот и лесов, можно было добраться, доехав до Старой Руссы, оттуда сорок километров на автобусе, а там пять вёрст пешком через леса и болота. По всем данным, это было самоё замечательное место для решившихся начать аскетические подвиги.
Леонид поехал со мной. Горя ревностью служения Богу, мечтая об уединении и стяжании непрестанной молитвы, он бросил свою работу и решил разделить со мной трудности приходской жизни. А трудности, действительно, были немалые. По наущению врага новый дом, в котором мы поселились, сожгли во время одной из наших первых служб. Он сгорел полностью со всеми личными вещами и документами. Жить пришлось в полуразвалившейся хибаре, стояли жуткие холода, дули сильные, пронизывающие насквозь зимние ветры. Приход был крайне бедный, и новый дом купить было невозможно.
Но Господь давал благодать и силы. Мы прожили эту долгую зиму, часто служа в церкви и долго молясь вечерами дома. Бывало, за неделю мимо не проходило ни одного человека, и только в воскресные дни люди сходились на службу из окрестных деревень. Народу собиралось немного, от силы двадцать-двадцать пять человек. Но это было и неважно, ведь в первую очередь служили Богу, Ему ревновали, для Него старались.
Потом произошло несчастье. У меня сильно заболела мать, у неё случился инсульт и её парализовало. Ухаживать за ней было некому, так что мой подвиг в уединении продолжался крайне недолго. На приход я стал приезжать только на службы. Лёня надолго оставался в полном одиночестве.
Для него это было сильным испытанием. Человеку духовно неопытному, с не окрепшей в невидимых бранях душой, остаться один на один со своими страстями — это крайне тяжело. Одно дело — жить в пустыни опытным инокам, другое — неоперившимся юнцам. Со временем Лёня начал скучать. Он топил печки в доме и церкви, занимался рукоделием, изучал церковное пение и службу, но всё-таки оставалось ещё слишком много свободного времени. Приятель с нетерпением ждал моего приезда, находил радость в совместной молитве, общении. Но и здесь вскоре начались искушения. Бес навёл на него дух ненависти. Леонид часто признавался: «Вот с нетерпением жду тебя, хочу пообщаться, помолиться вместе, а приезжаешь — глухая ненависть неотвратимо накатывает на меня. Не могу переносить своего священника без всякой на то видимой причины».
И я явственно ощущал его состояние. Бывало, лежишь на кровати и чувствуешь, как из-за стены надвигаются волны глухой, нечеловеческой ненависти. Хочешь помочь человеку, молишься за него — помогает, но ненадолго. Такое уж это было место. Благодатное, но и вместе с тем очень тяжёлое. Всё, что есть внутри человека, обострялось до крайности. И плохое, и хорошее. Видимо, сказывалось замкнутое психическое пространство. За один день здесь в людях проявлялось то, что в городе вызревало бы годами. Многие из паломников просто не выдерживали: через пару дней пребывания убегали, — как от огня, огня своих неожиданно открывшихся страстей.
