А если не поможет?
Бог знает. Нужно все это послать куда подальше, сказать правду, мужественно жить изо дня в день и молиться, чтобы отпустило. И меня и тебя, мон амур.
Самое великое мужество – жить с такой раной изо дня в день, не строить декораций из визитов, друзей и ночных клубов, приходить в свою пустую жизнь каждое утро, уходить из нее в бессонную страшную ночь каждый вечер и честно проживать все, что есть. Без великих технологий убийства любви, по которым у каждого из нас к нашим годам – черный пояс тхэквандо.
На часах половина восьмого утра. Разбор вариантов занял почти всю ночь. Падаю в кровать и продолжаю вычерчивать на белом потолке, залитом чудесным утренним весенним светом, схемы и графики разрывов, неморгающими глазами, из которых, кажется, ушла вся влага. Одновременно из чувства самосохранения в левом верхнем углу потолка, где гуляет солнечное световое пятно, выстраиваю список твоих, мон амур, страшных недостатков – мальчик, угловат, спишь с открытым ртом, часто проявляешь подростковую глупую импульсивность, не умеешь красиво есть десерты – обсыпаешься и изгваздываешься. Несмотря на все Маринкино воспитание, тебе бы мотоцикл и банку «Спрайта», а не такую кобылку, от которой у тебя начинается беспросветное мельтешение мыслей. Все живет в голове, кружится и вращается одновременно, сливаясь в умопомрачительные соития. Бог и десерты, честность и страшный яд, умерщвляющий любовь, готовность к красивым поступкам и страданиям и страшное малодушие перед неизбежно грядущей разлукой. И поверх всех графиков и схем, уже налившимися влагой глазами, поверх всего на безупречной белизне потолка (молодцы, маляры, хорошо побелили!) выписанные воображаемой школьной прописью: «Прости меня, мон амур, прости меня, прости».
Половина десятого. Ты звонишь по телефону и говоришь, что забежишь на секунду, на одну маленькую секундочку.
– Я еще сплю.
– Да я и будить тебя не буду, появлюсь и тут же исчезну.
Ты врываешься, как вихрь, и протягиваешь мне гигантскую коробку.
– Я купил тебе подарок. Еще одну вазу в ванную, вон в тот угол. Их будет две – очень красиво.
Из-за спины ты достаешь твой традиционный букет белых лилий и ставишь его в вазу. Через секунду ты и вправду испаряешься, прокричав мне: «До вечера!», и я стою, как вкопанная, перед этими двумя вазами, повторяя свое ночное: «Прости меня, Маркушечка. Прости меня».
Сегодня разговора не будет. Сегодня мы будем прощаться.
Ну, конечно, реву, обставляя праздничный ужин и готовя только мне понятные прощальные речи.
