Только один раз в Сикстинской капелле[180] я почувствовала себя настолько перенасыщенной впечатлениями, что не поняла, зачем Серт хочет дать мне зеркало, чтобы смотреть на плафон, как это делали другие посетители, сидевшие на скамейках. Я не слушала, что он мне говорил. Моя голова не могла ничего больше вместить в себя. Только через два года, когда я снова очутилась там, вынув из сумки маленькое зеркальце, чтобы привести в порядок волосы, я открыла чудо плафона Микеланджело. В моем зеркальце отразились потрясающие Адам и Ева.
Быстрота, с которой его взгляд замечал что-то настоящее, простота слов, которыми пользовался Серт, чтобы объяснить вам то, на что ушли бы годы учения, способность заставить вас разделять с ним любовь к прекрасному давали чудесное ощущение понимания всем сердцем чего-то главного, основного.
Не знаю ничего приятнее, чем вдруг почувствовать себя очень умной. Как это похоже на то, что испытывает подросток, когда взрослый человек объясняет ему что-то очень значительное и он в первый раз все понимает, чувствует себя равным, легко следит за мыслью, преодолевая все барьеры на пути рассуждений. Со спокойным сердцем вы начинаете бродить в таинственном саду разума. Это неповторимое чувство, казалось, навсегда утонувшее в радостных слезах шестнадцати лет, благодаря Серту вы испытывали снова. Ему было достаточно получаса, чтобы показать то, что он хотел, чтобы вы увидели. Нельзя долго оставаться на вершинах без риска все испортить. Серт уводил меня в одно из тех итальянских кафе, на террасе которых можно сидеть часами с холодным лимонадом и находить жизнь такой прекрасной, что хотелось пасть перед Богом на колени.
Мы бродили также в поисках ресторана или антиквара, о которых он помнил. Эдвардс любил веера. Серт любил все. Ничто красивое не ускользало от его взгляда. Позднее, когда он стал покупать предметы искусства, то буквально опустошал парижские магазины. По-настоящему исключительный предмет не оставался и двух дней у антиквара.
Его понимание ценности любой вещи, к счастью, предохраняло Серта от мании коллекционерства. Прекрасное первое издание прельщало его так же, как буль[181] или канделябр из горного хрусталя. Огромные размеры его произведений совпадали с манерой Серта декорировать интерьеры. Он не колеблясь ставил на внешне хрупкий камин глыбу греческого мрамора или громадные восточные вазы на шкаф, который все и без того находили не соответствующим размерам комнаты. Ничто не казалось у него чрезмерным, так он умел жонглировать пропорциями и объемами.
