В толпе охнули.
– И не поднести ли нам эти рубли от всего мира – от города и от уезда – Онисиму? Дело-то, пожалуй, надежнее будет. А?
Ни одна голова не шелохнулась в толпе. Тугая, подводная тишина установилась у съезжей избы.
– Двести рублёв на всех раскинуть – помногу не ляжет! – разбудил толпу голос Чагина.
И все заговорили. Многосильным ульем загудели голоса. Ничего было не понять, но настроение этих взволнованных голосов было одно: лучше собрать рубли, чем отдать по человеку с дыма на рать.
– Так как положим? – приостановил гудение Чагин.
– Рубли большие… – несмело возразил кто-то.
– Да и нас немало! Вон ведь мы ежегодь тяглом и податью даем в казну о-го-го сколько!
– Ладно говориши, Чагин! – вдруг раздался несильный, но уверенный голос.
Кто это сказал, было не видно, однако человека этого узнали: говорил молодой кузнец Ломов Андрей, большой мастер мелких поковок и золотых и серебряных, при случае, дел и литья – мастер на все руки, исправный мужик. Ему пришлось немного податься вперед, и всем стало видно его узкое умное лицо.
– Ладно говориши, только скоро такие рубли не собрать, а дело не терпит.
– Занять надо! – протянул Чагин темную ладонь в сторону Ломова, будто хотел нащупать невысокую фигуру молодого кузнеца, ученика самого Виричева.
– Верно! Занять в монастыре Михайлы Архангела! – тотчас колыхнулась толпа.
– Истинно, занять! – поддал жару Кузьма Постный.
Но Чагин рассудительно заявил:
– Нет. В Михайло-Архангельском монахи нам не дадут, а и дадут, так под большой рост. Такое нам неспоро…
– В Троице-Гледенский надо послать выборных, там рост меньше! – сказал Андрей Ломов.
– В Троице-Гледенский и напровадить!
– Да скорей надоть!
– Истинно, скорей!
– Кого направим? – спросил Чагин.
– Ты, Чагин, куделю начесал – тебе и прясть![25] – сказал Рыбак.
Чагин слегка опешил, но ему не дали времени опомниться:
– Тебе, тебе плыть в Троице-Гледенский монастырь!
– Ладно. Давайте выборных от мира, – согласился кузнец, не рассчитывавший на такую потерю дорогого времени.
– Возьми Андрюшку Ломова, Ивана Хабарова из посадских, да еще возьми крестьянина Ивана Погорельца, да Кузьму-дьячка, Постного…
– Не годен Кузьма на это дело! – тотчас выкрикнули из толпы. – Там, у монахов, к крестному целованию вас приводить будут, для покою христианского, а от него, от Кузьмы Постного, вонь идет на все на четыре стороны: он табак фряжский пить[26] пристрастился!
Дьячок Прокопьевской церкви побледнел, потряс бороденкой, но не возразил.
