Соседская межа | страница 4
Думаю, всем нам известны пейзажи, украшавшие томики поэзии в красивых тисненых переплетах, которые лежали на столиках в гостиных наших отцов и дедов. Был ли создателем этих эстампов Беркет Фостер[2] или какой-нибудь другой, более ранний художник? Признаюсь, я сам их восторженный почитатель. Особенно тех, где изображен крестьянин, опирающийся на калитку и созерцающий шпиль сельской церкви, окруженной старыми деревьями, и плодородную равнину, пересеченную изгородями, и холмы вдали, за которые опускается дневное светило (или, быть может, поднимается) среди пушистых облаков, освещенных его гаснущим (либо нарождающимся) лучом. Выражения, употребленные здесь, представляются мне наиболее подходящими для описания упомянутых мною эстампов. Будь у меня такая возможность, я бы живописал сейчас Долину, Рощицу, Хижину и Ручеек. Как бы то ни было, для меня эти пейзажи прекрасны. Именно таким я сейчас и любовался. Он как будто сошел со страниц томика «Жемчужины песни, выбранные некой леди», подаренного на день рождения Элинор Филипсон в 1852 году ее преданной подругой Милисент Грейвз. И вдруг я обернулся, как ужаленный. У меня в правом ухе зазвучала невероятно пронзительная нота, подобная крику летучей мыши, только в десять раз громче. Такого рода вещи заставляют задуматься, не помутился ли твой разум. Вздрогнув, я затаил дыхание и прикрыл рукой ухо. Что-то не так с кровообращением, подумал я. Пару минут – и я возвращаюсь домой. Но сначала нужно запечатлеть в памяти этот пейзаж. Однако когда я снова обратил туда взор, пейзаж утратил всю свою прелесть. Солнце зашло за холм, и свет уже не падал на поля. Когда колокол на церковной башне пробил семь, я больше не думал о мирных часах вечернего отдыха и об аромате цветов и деревьев в воздухе; и о том, как кто-то скажет на ферме, милях в двух отсюда: «Как звонко звучит сегодня вечером колокол Беттона после дождя!» Нет, вместо этого мне виделись пыльные балки, пауки в паутине и яростные совы на башне, а еще забытые могилы со скорбным прахом. Я думал о Времени, которое так быстро пролетает, и обо всем, что оно уже унесло из моей жизни. И в эту минуту левое ухо пронзил ужасный вопль, как будто чьи-то губы приблизились ко мне вплотную.
На этот раз ошибиться было невозможно. Звук шел снаружи. «Ни слова – только крик», – пронеслось у меня в мозгу. Я никогда не слышал ничего кошмарнее, и в то же время в этом крике не было ни эмоций, ни проблеска мысли. Единственной целью этого вопля было уничтожить радость жизни и изгнать меня отсюда, не дав задержаться ни на минуту. Конечно, я ничего не увидел и тем не менее был убежден, что, останься я хоть на мгновение, этот бессмысленный крик повторится, а я не мог вынести и мысли о третьем разе. Я поспешил спуститься с холма по тропинке, но, дойдя до арки в стене, остановился. Смогу ли я снова пройти по этим влажным аллеям, где сырость будет еще более пронизывающей? Нет, признался я себе, мне страшно. Из-за этого крика на холме нервы мои натянуты, как струны, и я не выдержу, если с куста вспорхнет птичка или мимо пробежит заяц. Итак, я пошел по дороге вдоль стены и, добравшись до сторожки у ворот и завидев Филипсона, очень обрадовался. Он возвращался домой с той стороны, где находилась деревня.