Я остановился на крошках и вплотную начал обдумывать детали. Наказание казалось мне слишком мелким, слишком мягким. Поколебавшись немного, я решил прибавить к крошкам кнопки, выдумать по ходу еще что-нибудь и растянуть месть на несколько недель, чтобы бабка извелась от неудобства.
Моим коварным планам не суждено было сбыться. Как-то утром, незадолго до Нового года бабка проснулась необыкновенно бледная и молчаливая. Она тихим голосом поблагодарила мать, когда та налила ей чаю, и погладила меня по голове. Отец спросил, как она себя чувствует. Обыкновенно на это следовал ответ: «А что? Ты что хочешь, чтобы было плохо? Я знаю, вы только об этом и мечтаете». Но в этот раз она кротко сказала «Хорошо» и продолжала молчать.
Через некоторое время мать спросила, чтобы она хотела бы к обеду. Чудеса продолжались. «Что хочешь», — ответила бабушка. Она сидела в своем кресле и смотрела на пол. Через несколько минут она позвала меня и усадила рядом с собой.
— Это тебе — протянула она мне маленькую елочную игрушку. Это была стеклянная барыня в желтой шубке. Желтой ее можно было назвать с большим трудом, так как краска с нее почти слезла. Вдобавок, от шапки боярыни был оттяпан приличный кусок, и острые края ее торчали зазубринами. Это придавало барыне лихой молодецкий вид. — Повесишь на елку.
Я обомлел. Я не верил своим ушам. Это не была моя бабушка. Моя бабушка не меняла раз принятых ею решений. Моя бабушка никогда не плакала, никогда не улыбалась, если не считать за улыбку редкие гримасы губ. Губы у бабушки были тонкие запекшиеся, и улыбка ее напоминала оскал гарпий или граий.
— Ну, это вы уже слишком, — засмеялась я.
— Поверьте, точно так, — с жаром возразил сосед. — У меня была книжка с картинками «Мифы Древней Греции». Гарпий или граий будто рисовали с моей бабушки. Лицо уж точно. Так, во всяком случае, мне казалось.
Но уж точно моя бабушка никогда не говорила тихо. А тут она говорила еле слышно и глаза ее были влажными. Мама с беспокойством смотрела на нас в полуоткрытую дверь, но в комнату не входила.
— Это была любимая игрушка моего сына. Не папы. У меня был еще старший сын.
Я был потрясен, как только может быть потрясен человек в восемь с небольшим лет. Оказывается, мой единственный папа был вовсе не единственным, а из небытия вдруг соткался неведомый дядя.
— А где он? — выдохнул я.
— Умер маленьким, — вздохнула бабушка. — Ему было четыре года.
Этого еще не хватало. Не успел я чудесным образом обрести дядю, как оказывается, его нет. Но подобревшая бабушка все еще находилась рядом.
