Сделав эти поверхностные наблюдения, я устремил взгляд на ближайшее полотно. И тут же почувствовал себя так, точно передо мной была картина из гоголевского “Портрета”.
Едва прищурив бесконечно внимательные и бесконечно холодные глаза, на меня смотрел Ученый. Я был сейчас объектом его исследования, а не он моего, и чуть кривая усмешка узких напряженных губ говорила о том, что объектом я ему кажусь интересным, но не чрезмерно важным. Усилием воли я заставил себя перевести глаза на таблицу под портретом.
“Художник Севастьянов М. И. Портрет брата, Севастьянова Н. И., лаборанта научно-исследовательского института”.
Следующий портрет. Какое прекрасное женское лицо! Я почувствовал, что, не существуй на свете Тани, сам бы немедленно кинулся разыскивать оригинал этого портрета. Мимоходом я вспомнил, поняв их впервые в жизни, бесшабашных парней, отправляющих влюбленные письма девушкам с обложек “Огонька”.
Подписал портрет какой-то Лианозов.
Идти дальше мне не хотелось. Таких двух портретов человеку должно хватить на целый день. Если соседние картины не слабее, то идти немедленно вдоль их ряда просто разврат. Надо уметь быть верным.
Шеф, однако, держался другого мнения. Он стоял уже у пятой от края картины, а рядом, держась одной рукой за сердце, другой за плечо Василия Васильевича, тянулся вперед и вверх всем телом друг детства, видимо близорукий. Мимо таких работ идут с такой скоростью! Я услышал плач. Кинулся к старикам. Друг детства уткнулся лицом в широкую грудь шефа и лепетал сквозь всхлипы объяснения:
— Этот портрет сделал пять лет назад Ксенофонтов… ты помнишь? Это моя жена, Маша… Ты помнишь?
Я не стал глядеть на портрет. И не стал помогать шефу успокаивать старика. Я побежал по залу к маленькой боковой двери с вывеской “Администрация”.
В крошечном кабинете сидели двое. Мне удалось закрыть за собой дверь, четвертый бы уже не смог этого сделать. На таком ничтожном пространстве не заметить меня было невозможно. Но двое в кабинете сумели и невозможное. Они были слишком заняты.
— Я вас спрашиваю, Прасковья Никитична, как вы допустили это безобразие? И другие, в другом месте, вас тоже спросят.
— Вы меня не пугайте, Михаил Иванович, я очень вас прошу. Никакого безобразия я не допустила.
— Да я свои работы не узнаю, понимаете вы это?
— Что же они, хуже, что ли, стали, Михаил Иванович?
— А вы меня не оскорбляйте, Прасковья Никитична! Конечно, кто падок на сенсацию, тому лестно посмотреть на эту новую мазню поверх наших скромных работ. Но как я в глаза посмотрю своему брату Коле, когда он сюда приедет? Да разве это я, скажет мой брат Коля, а он, обратите внимание, ученый, а не кто-нибудь, и настоящий ученый, а не, прошу прощения, искусствовед.
