— Вы читали “Солярис”, а говорите, что не интересуетесь космосом… Я вам могу ответить словами его героя: “То, что происходит, не имеет аналогии с человеческим опытом, мы не знаем причин и вряд ли когда-нибудь их узнаем…” Возможно, тот, “иной разум” считает, что облагодетельствовал Семена Антропова, дав ему поистине божественное преимущество перед остальными людьми. А Семен хочет назад — снова быть таким, как все. Или вперед — чтобы все были, как он. Середина для него — хуже смерти…
— Но где же он, этот таинственный разум?
— Вениамин Лазаревич, ничего не могу вам предложить, кроме досужих домыслов. На мой взгляд, Белое озеро не подходит — оно слишком мало и однородно для такой сложной субстанции. Сама кристаллопланета? Такая “рабочая гипотеза” есть, и от нее не отмахнешься; ведь человек, по сути дела, сложное сообщество жидких кристаллов. Между биологическими науками и кристаллографией сейчас намечаются весьма интересные параллели… Сам Савин считает, что цитадель искомого разума — где-то около центра Галактики, а кристаллопланеты — что-то вроде биоразведчиков, с которыми хозяева связаны через Белые озера… Все это, повторяю, домыслы, а не факты.
— Но высший разум…
— Стоп. Так мы не договаривались. Почему высший? Только потому, что он делает искусственные планеты? А может быть, ему требуется для этого такой же уровень самосознания, как неандертальцу, копающему яму для мамонта?
* * *
Дважды звякнул автостоп проектора, возвестив конец фильма. Рубиновый экран смял и смешал призрачные видения и поглотил единым вдохом, как горловина компрессора.
Каютой овладело солнце. Сноп горячих, ощутимо плотных золотых лучей ворвался в иллюминатор, переломился в зеркале и ударил по темным углам, наградив каждый предмет, каждую мелочь точностью очертаний и длинной дрожащей тенью.
Карагодский прикрыл глаза, наслаждаясь. Тревожные химеры ушли, растворились; вопросы, зияющие, как неожиданная пропасть под ногой, отодвинулись на миллиарды километров от этой каюты, от этого горячего, привычного солнца. Здесь была Земля, здесь человек до сих чувствовал себя хозяином, и, как бы ни изощрялся Пан в словесной казуистике, он останется хозяином до конца. Это — в крови, иначе быть не может. Как вообще можно иначе?
Но ему вдруг вспомнились умоляющие глаза “бога Семена” — его странное и страшное нечеловеческими возможностями тело, глаз с немым вопросом: “Зачем? Зачем со мной это сделали? И почему — со мной?”
