Наама любуется Катей, словно драгоценной безделушкой, протягивает к Катиной щеке ладонь — страшную, когтистую, с пальцами длиннее людских на фалангу, но мягкую, такую же мягкую, как кошачья шерсть, в которую Катерина столько раз зарывалась лицом, избывая боль и страх. Вот и сейчас она не отдергивается, а лишь закрывает глаза, перебарывая себя.
— Деточка… — шепчет мать демонов, — …не бойся меня, деточка…
Катя не узнает звук, который у нее вырывается. Жалкий, загнанный, точно полузадушенная кошкой крыса. Страшно, страшно стоять в изножье Исполнителя желаний. Страшно снова просить, зная, КАК он извращает, исполняя, просьбы твои.
— Мы придумаем, как его уломать, — подмигивает Наама.
Катерина не может вспомнить, где уже видела это лицо: широкий короткий нос, пухлые губы херувима, раскосые, будто оттянутые к вискам глаза. Кошачья морда, превращенная в женский лик несколькими небрежными штрихами, текучая морда оборотня. Ни человек, ни зверь — древняя тварь из тех, что создатель вычеркнул из списка всего сущего.
— Угадала! — звучит голос, который, наверное, будет сниться Кате до самой ее смерти — голос Денницы, князя ада, отца лжи и отца Катиного ребенка, последыша-нефилима. — Это все, что осталось от нее, от моей Лилит. Кошка. Животное. Низшая форма. Слыхала, что дьявол горд и ни о чем бога не просит? Ложь! Я не просил — я орал в пустые небеса, я валялся крестом перед алтарями, хэй, горланил я, спиритус санктум, хочешь сжечь меня в аду за все мои ошибки? Бери, я весь твой! Только верни, молил я, верни мне Лилит. Вот тогда я и продал душу — сам не знаю, кому, не знаю, как. И продал бы еще одну — за встречу с Лилит. Но первую любовь сатаны уже рассеяли, распылили по миру, расточили в женских телах на многие века вперед. Предвечный отче, который везде и нигде, всегда и никогда, не церемонится со временем. А я, лишенный власти над будущим, смиренно проживаю отведенную мне вечность, собираю свою женщину по вашим бренным телам, складываю по крупице. Для того вы мне и нужны, смертные: искать в вас частицы Лилит. Вы лишь урны для пыли, в которую обратилась она, моя первая и единственная.
Что ж, это можно считать расставанием: и писем больше не пиши, и не звони, и не дыши. Можно склубиться в узел рук-ног-слез-горя прямо здесь, на пепелище своего отчаянья. Можно вцепиться, словно в соломинку, в мельчайшие признаки лжи: убеждающий, напористый, проникающий под кожу голос — значит, точно врет, не собеседнику, так себе. А можно устроить сцену ревности — Деннице или Нааме, или им обоим, выть и яриться, обещать кары небесные и ледниковый период в аду, рыдать без слез и укорять без смысла.
