— И чтобы порадовать присутствующих, я пригласила нашу Саграду СЮДА. Послушать умные речи и узнать о себе много нового. Эй, Кэти, ты здесь?
Катерина замирает, боясь вздохнуть, хоть ей и нечем вздыхать. Она ждет изумления, возмущения, чего угодно, только не безразличия. Но ангелам и демонам, похоже, дела нет до смертных свидетелей, угодивших на адскую кухню. А ведь это она, с липкими испарениями котлов, красными бликами очагов и безостановочным кружением бестелесных теней.
— Здесь так здесь, — коротко кивает Ата. — Значит, настало время отстегнуть поводок. Перестань завидовать, Катя. Перестань. Завидовать.
Богиня безумия поднимается в полный рост, беззвездной ночью встает над миром. И Катерина больше не видит ничего, кроме ночи и… себя. Это уже не зеркальный коридор нефилимов, а зеркальный круг, в котором личины не прячутся друг за другом, словно танцоры, изображающие многорукого бога. Они обступают Катю, показывая себя, предлагаясь бесстыдно и жадно. Вместе с Катериной их семь — столько же, сколько смертных грехов.
Шлюха с Нью-Провиденса, воплощающая уныние.
Ламашту, бездонное обжорство.
Пута дель Дьябло, адская гордыня.
Саграда, неукротимая похоть.
Антихрист, негасимый гнев.
Хозяйка нави, скупость, присущая стражам царства мертвых — впуская всех, они не выпускают никого.
Кате осталось лишь самое человеческое, самое простительное и самое жалкое. Зависть. И Катерина соглашается с тем, что она завистница.
Мы твои, а ты наша, произносят шесть Катиных отражений в зеркалах. Ты согрешила, поддавшись каждому из искушений, впустив их в сердце свое. Которую из нас ты хочешь больше?
Всё это явственно напоминает рынок рабов. Ах, да, на рынок рабов ты и угодила, Катя. Такова суть нганга. Вот только кто кого покупает: ты их или они — тебя?
* * *
Саграда приходит в себя после мытарств, будто после болезни. Обессиленная, опустошенная, невесомая. Потерявшая еще один якорь. Не привязанная еще к одной мечте детства.
Выдуманный мир, когда-то сплетенный Катериной из защитных фантазий, ее собственный ловец снов, казалось, постарел и рассохся, точно ива, пущенная на обод оджибвейского амулета. И точно старая ива, он лопался, разрывая паутину, отягощенную давнишними, выдохшимися снами. Как будто стремился сам себя разрушить и освободить надоевшую пленницу. Разочарования, вместо того, чтобы лечь на плечи бременем, выпростались крыльями и — больнобольноболь… — словно сосуды, рвутся стропы, удерживающие в путах сердце-аэростат.
