А однажды Дамело подрался — без всякой благородной цели вроде защиты невинной девы. Если кто и выступал в той драке в качестве девы, то сам Дамело. Конечно, это была не первая драка молодого индейца. Просто раньше ему всегда что-то мешало: то детская обида, то ярость, застилающая сознание багровым маревом — из-за них он не мог наносить и отражать удары, не мог сосредоточиться на драке, а сосредотачивался на чем-то совершенно неважном, ненужном, видел и чувствовал слишком много.
Как девчонка, честное слово.
В той самой драке не было ничего, кроме драки. Лишь кулаки (один — с намотанной на него цепью, один — с зажатым ножом-выкидухой), летящие навстречу, лишь тело, уходящее из-под удара, лишь он и тот, напротив. Никаких «почему», «за что», «я же прав» и «это несправедливо». Мальчик стал мужчиной, а мужчине стало по хрену, почему, за что и кто прав.
Потом Дамело пришел домой, проблевался кровью, уснул в ванне и не проснулся даже когда вода остыла — только тогда Старший соизволил явиться Дамело во сне и произнес:
— Дурак. Бежать надо было, а не подставляться. Ду-рак.
Тут Дамело понял: и вправду дурак. Кабы фронтальный выкидной нож — ни силы, ни умения не нужно, чтобы таким убивать — получил секундный доступ к твоему подреберью — что тогда? На долю секунды, на один удар обреченного сердца, на одно движение безжалостного пальца? Лежал бы ты сейчас, молодой, красивый, в луже собственной крови, чувствуя, как холодеют руки-ноги, и не понимая, за какие мелкие шиши отдал свою так и не начавшуюся жизнь. Как ни странно, мысль не вызвала страха. А вызвала ощущение собственной дури и твердое «Больше никогда!» — обет не мальчика, но мужа. Никогда больше Дамело не доказывал свою крутость в драке и не выходил безоружным против ножа, цепи и пьяной компании.
А Трехголовый разговаривал с ним уже всеми своими головами, отчего немного утратил свою таинственность, потому что никаких великих истин не изрекал, внутренним светом не сиял и вообще с годами стал близким, родным почти. Да и слова его были просты и знакомы, как будто Дамело вел беседу не с трехглавой чешуйчатой тварью, а с Диммило, другом детства, живым репьем, вцепившимся в Дамело, точно в собачий хвост. Разговаривал, зная: никуда им друг от друга не деться. И это слегка раздражало непостоянную душу плохого индейца.
— Хватит уже собой гордиться, — рычит Средний, зануда почище Димми. — Индеец ты, индеец, никто тебя за белого не принимает.
