Стихотворение я прочитал, и так как Ты представила мне право судить о нем, я могу сказать, что в нем много гордости, но такой, которая, как я полагаю, к сожалению, отправляется прогуливаться в полном одиночестве. В целом оно показалось мне детским и потому симпатичным, достойным восхищения современников. Voi la (вот — франц.). Но из чрезмерной щепетильности с целью точного уравновешивания весов, которые Ты держишь в своих любящих руках, я посылаю Тебе плохонькую, по-видимому, годичной давности вещицу [4], которую он пусть рассудит на тех же условиях. (Ты не назвала имени и также ничего еще, не правда ли?). Я буду очень рад, если он меня хорошенько высмеет. Потом Ты отошли листок мне обратно, как и я это делаю.
Теперь я на все ответил и более того, теперь моя очередь. То, что Ты мне о себе написала, так же туманно, как это тебе и подобает. Я виновен в том, что Тебя мучает, или Ты мучаешься, и Тебе просто на помогли? «Очень симпатичный мне человек», «\оба должны бы пойти на уступки». В этом огромном, мне совершенно неизвестном городе Вене лишь Ты становишься мне понятной, и теперь, оказывается, я ничем не могу Тебе помочь. Не имею ли я право на этом закончить письмо, пока оно не одолело грустью?
Твой Франц
12 часов, Прага, ноябрь 1907
Итак, устало, но послушно и благодарно: Я благодарю Тебя. Не правда ли, все это хорошо. Такое часто случается на переходе от осени к зиме. И, так как сейчас зима, то мы сидим — так оно и есть — по комнатам, разве только стены, у которых каждый из нас сидит, спокойны, удаленные друг от друга, однако, это удивительно и быть этого не должно.
Что за истории, которые Ты от многих людей узнала и про прогулки и планы? Я не знаю историй, людей я не вижу, ежедневно проделываю в спешке прогулки по четырем улицам, углы их я уже закруглил и все в одном месте, для планов же я слишком переутомлен. Быть может, с застывшим кончиком пальца, поднятого вверх, — я не ношу перчаток, — я постепенно стану деревом, тогда Ты заимеешь в Праге славно сочинителя писем и в моей руке — прекрасное приобретение. И потому, что я живу столь зверски, я должен вдвое просить у Тебя прощения за то, что не оставляю Тебя в покое.
Бога ради, почему я не отослал письмо? Обозлишься или только обеспокоишься. Прости меня. Хотя бы из-за моей лени или как Ты пожелаешь это назвать, успокой по-дружески. Но это не только лень, а и страх, общий страх перед писаниной, этим ужасающим занятием, которое, должно быть, нуждается во всех моих несчастьях. Но прежде всего: нужно только привести в порядок волнующие обстоятельства, к которым наши отношения, как я полагаю, касательства не имеют. И несмотря на все, я написал бы Тебе давным-давно, вместо того чтобы носить с собой сложенное до небольших размеров письмо, но теперь я неожиданно среди множества людей, офицеров, берлинцев, французов, художников, исполнителей куплетов, и они весьма забавно отнимают у меня по несколько вечерних часов, вчера вечером, например, я общался с капельмейстером одного оркестра, для которого у меня не было ни крейцера чаевых, вместо этого подарил книгу. И тому подобное. При этом забывают, что время идет и дни пропадают, так что поистине все это ничего не стоит. Мой поклон и моя благодарность.
