Женщина не спала, изнемогая от жары; прислушивалась, щурилась, вглядываясь в сияющие квадраты, различила наконец тяжелый провисщий гамак, окликнула раздраженно:
— Хесусо!
Помолчала, дожидаясь ответа, и опять закричала злобно:
— Спит как чурбан. Ни на что не годен. Что он живой, что мертвый… — Старик в гамаке заворочался, потянулся, спросил устало:
— Ну что тебе, Усебия? Чего шумишь? Ночью и то не оставит человека в покое!
— Помолчи-ка, Хесусо, да послушай.
— Что?
— Дождь идет, Хесусо, дождь! А ты и не слышишь. Оглох совсем!
Сердито кряхтя, старик выбрался из гамака, подошел к двери, с силой распахнул ее, и тотчас же ударили в лицо, охватили полуголое тело серебряный свет полной луны и горячий ветер, что взбирался по склону, раскачивая тени.
Старик высунул наружу руку, подставил ладонь — ни капли. Опустил руку, ослабев, прислонился к дверному косяку.
— Где он, твой дождь, чумовая ты? Только из терпения выводит.
Лунный свет лился в дверь, женщина пристально на него глядела. Капля пота быстро катилась по ее щеке, щекотала. Жаркое дыхание ночи наполнило дом.
Хесусо закрыл дверь, бесшумно прошел к гамаку, улегся, снова послышался равномерный скрип. Рука старика свесилась, касаясь пола.
Жесткая кора покрывала землю, корни растений лежали в ней, иссохшие, как кости мертвеца. Земля задыхалась от жажды, горячечное марево стояло над нею; и люди измучились. Тучи, черные, как тень дерева, тучи ушли, скрылись за дальними высокими холмами, унесли с собою сон и покой. День пламенел. И пламенела ночь, неподвижная в металлическом блеске звезд. На холмах, в облысевших долинах, иссеченных трещинами, похожими на разверстые жадные рты, отупевшие люди, завороженные искрящимся призраком воды, искали примет, ждали знамений.
В долинах и на холмах из дома в дом перелетали одни и те же слова:
— Каравайка кричала. Дождь будет.
— Не будет!
Все тот же скорбный пароль, все тот же скорбный отзыв:
— Из-под рамы дует. Дождь будет.
— Не будет!
Твердили и твердили, пытаясь укрепиться в нескончаемом своем упорном ожидании:
— Цикады замолчали. Дождь будет.
— Не будет!
Свет и воздух, будто известковые — слепящий свет, удушливый воздух.
— Не пойдет дождь, что станется с нами, Хесусо?
Старик взглянул на жену, что беспокойной тенью металась там, на кровати; он понял, что хочется ей словами еще сильнее растравить свою боль; собрался что-то ответить, но навалилась дремота, разлилась по телу, и он закрыл глаза, провалился в сон. С первым утренним лучом Хесусо отправился осматривать участок. Шел медленно, листья хрустели под босыми ногами, как стекло. Хесусо огляделся: маис стоял сожженный, порыжевший, на редких деревьях не было листвы, один только кактус темно-зеленой вертикалью торчал на вершине холма. Время от времени старик останавливался, брал сухой стручок фасоли, разминал в пальцах — сморщенные мертвые шарики скатывались на землю.
