Держась поближе к стенам, он осторожно пробрался на площадь. Яростный гром барабанов сотрясает его всего. Он видит, как черные кулаки колотят по натянутой коже, все гудит вокруг, и в голове у него гудит. Он дергается, подпрыгивает. И все кругом подпрыгивает в грохоте барабанов. Женщины. Огни. Деревья, дома, имена, которые так знакомы. Его имя, зовет его кто-то, зовет и зовет. Иларио, кличет, Иларио, Иларио. Иларио, манят барабаны, Иларио, повторяет темнота, Иларио, Иларито, Иларион, Ларито, Ларион. Ларито, ито, ито, ито. Ритмы бегут. Пляшут, дрожат, скачут. И ты пляши, скачи. Бей, барабан. Бей в темноте. Бей.
Качается все. Тан-тан. Тан-тан. Иларио качается. Как много темноты. Как много ночи. И рокот барабанов пробирается ощупью сквозь ночь. Иларио трясется. Иларио скачет. Как много женщин в пляшущей темноте. Иларио, Иларито, Иларион.
Проносятся мимо дрожащие тени. Женщины, барабаны, площадь, огни. Женщины рядом. Ритмы бьются в его крови, в его зрачках. Прерывистое дыхание, полуоткрытые губы, помутневшие глаза. И она, та, которую барабанная дробь принесла и швырнула сюда, к нему. Она движется в лад с ним. Она подпрыгивает в лад с ним. Она слита с ним.
— Ае! Ае! Ае!
— О, Соледад, неужто пляшем с тобой вдвоем!
— О, Иларио, ты воротился!
И тут он почувствовал — идет сеньор Гаспар. Он еще не видел его, но слышал. В громе барабанов различил он шаги. Тяжелые, грузные, неотвратимые. Идет сеньор Гаспар. Иларио не смотрел в ту сторону, но слышал, слышал шаги. Он может даже сосчитать их. Раз. Мгновение тишины. Два. Идет сеньор Гаспар. Он слышит только шаги, сеньор Гаспар идет, полицейский комиссар. Не слышно больше ни барабанов, ни топота ног. Ничего не слышно, одни только шаги.
Заскрипела дверь. Лежа на полу, он глядел широко открытыми глазами: пёпельно-серый рассвет наполнил камеру; грузный, широкоплечий, стоял на пороге сеньор Гаспар, за ним — лица, ружья, мачете, пончо через плечо… полицейские.
Во все щели дома проникал лунный свет, ветер шумел в маисе — четкий мелкий перестук, похожий на дождь. В тени, перерезанной лунными квадратами, покачивался гамак старика; терлась о дерево, монотонно скрипела веревка; в углу на кровати лежала женщина, слышалось ее затрудненное свистящее дыхание. Иссохшие листья маиса стучали под ветром все громче, все больше напоминая шум дождя. А жесткая, сухая земля будто отзывалась влажным эхом. Будто билась там, в глубине, придавленная камнями кровь земли, металась в тоске.
