— Ух ты! Глядите-ка, Иларио.
— Дезертир.
— Хватайте его!
Но он далеко от них, один здесь, в горах, где поет среди стволов ветер. По ночам видны были лишь огоньки, они мерцали во тьме. И деревня казалась еще меньше, еще дальше. Он не знает, сколько времени пробыл в горах. И все слабел. Кожа светлела. Из черной сделалась зеленоватой, как хвост каймана. Теперь он ходил медленнее, задыхался на подъемах. Словно бы что душило — приходилось останавливаться, отдыхать. Стоял согнувшись, тяжело дыша и смотрел на свои ноги, на свои руки. Какие тощие стали, совсем высохли. Ладони лиловатые, ногти пожелтели. По ночам уже не хватало сил добраться до ранчо. Он лежал под деревом, стучал зубами от холода. Штаны порвались, висели клочьями. И он страшно мерз. Когда слышался шум, не вставал, не мог. Может, какой-нибудь зверь. А может, и полицейские. Полицейские его заберут. Больше нет у него сил ни сопротивляться, ни прятаться. Он лежал, обреченно прислушиваясь, шум удалялся, и он вздыхал с облегчением. С каждым днем он слабел, он был болен, но не уходил, а, напротив, все приближался к деревне. И все время думал одно: «Если я теперь попадусь, то не выдержу порки. Так и останусь лежать».
Но что-то внутри твердило: все равно не спастись, то — невозможное, страшное — надвигается.
Раза два или три он дошел по берегу до первых домов деревни. Даже осмелился войти в чей-то двор и стащил кусок мяса, вялившийся на солнце.
Рано или поздно его схватят. Спасенья нет.
— А, проклятье!
Он не спит и не бодрствует. Кирпичный пол нагрелся от его тела. Он дрожит не переставая, бьется на кирпичах. Связанные за спиной руки заледенели, зудят. От лихорадки тягучая боль ломит суставы. Надо постараться заснуть, он крепко сжимает веки. Неясное мерцание. Бегут красные точки. Дрожь не унимается, беспрерывно сотрясает тело. Тан. Тан. Тан. Тантантан. Тан. Татан. Кажется, барабаны. То чистая дробь — «курбета», то густо, гулко — «мина». Да, барабаны. Вот так же гремели они тогда; он был у реки; и подполз на четвереньках в темноте к первым домам деревни. Долгое время слышал он только шелест ветвей, лай собак да пение птиц. Но жаркую дробь барабанов не слышал уже давно. Стоя на четвереньках, он отбивал ритм ногой и рукой. Тон, тон, тон, тон, тон, тон. Теплая волна прокатилась по телу. И вот уже близко огни площади, и слышится тяжелый топот множества ног. Темной плотной массой в едином ритме движется толпа. И кажется, будто под ветвями деревьев в том же ритме, вверх-вниз, вверх-вниз, качаются фонари.
