— Как же его взяли?
— Где он прятался?
— Полицейские его нашли?
И без конца станут твердить одно и то же слово, он и сам повторяет его все время: порка. Порка будет. Не спастись от порки. Сто ударов. Вот так славная порка! Двести ударов по каждой ягодице. Для крепкого парня порка. У ефрейтора Сиргуело золотой зуб. Тра-та-та, индюшечка моя.
Только об этом он и думал с того самого дня, как сбежал из казармы. И еще раньше, когда видел, как секли солдата-дезертира. Как его потом подобрали, поволокли, вывернутые его ноги висели будто у тряпичной куклы.
Вот он лежит на полу камеры, измученный, обессиленный. Он не выдержит порки. Даже и половины ударов не выдержит. Раз, считает ефрейтор. Два. Три. Первые удары жгут словно раскаленные угли. Потом выступает кровь. Медленно, лоскутьями сползает кожа. Боль продвигается в глубь тела. Тридцать. Тридцать один. Боль уже в кишках. В селезенке. В легких. Шестьдесят шесть. Шестьдесят семь. Конец. И ты останешься лежать. Ты уйдешь навсегда. Ты уснешь.
Кирпич под щекой нагрелся. Он отполз немного подальше, прижался к другому, влажному. Вокруг по-прежнему темно, тихо. Он прислушался. Даже ветер улегся. Только где-то далеко лает собака. Далеко от камеры, от этого дома, от площади. Далеко от деревни лает собака. Там, где река. Где горы. Где нет никого.
— А, проклятье!
Лает в горах собака. Если бы он сейчас оказался там, кто смог бы поймать его? Не раз слышал он издалека собачий лай, потом выглядывал из кустов и видел ранчо на четкой линии склона. Голод гнал его туда, и по ночам он подходил совсем близко. Он научился передвигаться бесшумно, то и дело останавливался, прислушивался, будто олень. Стоял против ветра, слушал. Если ветер доносил какие-то звуки, он прятался за холм, смотрел, как шли мимо полицейские с мачете, с ружьями, в пончо, перекинутых через плечо. Случалось, собака на ранчо, учуяв его, начинала лаять, приходилось поворачивать обратно. Ранчо исчезало из виду, он возвращался в горы. Ел гуаябы, корни. Иногда от голода кружилась голова. Если же собака молчала, он вбегал в дом, хватал, что было на очаге, и исчезал.
Но никогда не отходил далеко от своей деревни. В чужом краю незнакомого человека сразу же схватят. Бродил по лесам, по родным склонам, воровал что попало на ранчо. Глядел издали на реку. Туй катился спокойный. Иногда вдали проплывала лодка, и он узнавал кого-либо из земляков.
— А, проклятье?
Утолив жажду, он ложился на берегу, бросал в воду сухой листок, следил, как несло его течением, смотрел долго, словно завороженный, приходил в себя, лишь когда закричит вдруг в лесу чачалака или пролетит с суматошным граем стая попугаев. С некоторых холмов видна была деревня. Деревья на площади, церковь, полицейское управление, главная улица. Люди у дверей харчевни. Спуститься бы сейчас прямо туда, где виднеется человек, прислонившийся к двери. Вот поднялась бы суматоха!
