— Там тебя научат уму-разуму, человеком станешь.
Как хочется спать. Выспаться за много дней и ночей, что скитался в горах. Здесь, на кирпичах, так спокойно.
Он прижался лицом к полу, стало совсем хорошо.
— Мне вроде как полегчало.
Барабанов больше не слышно. Наверное, уже поздно, ночь. Зато он слышит, как всей тяжестью врастают в родную землю дома. Их немного. На площади всего только шесть, позади каждого — двор. Церковь. Главная улица. Больше похожие на сараи домишки. Но он слышит, как врастают они в родную землю. И как скользит сонная темная вода, река Туй, здесь, совсем близко, а может, и далеко. И слышит, как мчит над крышами, над деревьями, над водою ветер и задевает крылом землю. Ветер быстрее, чем Туй, доберется до моря.
И сам он тоже будто уплывает, скользит по воде…
И вдруг словно падает с высоты, открывает глаза в темноте.
— Теперь ефрейтор Сиргуело будет палками бить, — пробормотал он сквозь зубы, и озноб пробежал по спине.
В казарме он видел, как наказывали дезертира.
— Внимание, сми-и-ир-р-р-но! — прокричал офицер. Солдаты вытянулись.
В ранний час устраивали экзекуцию. Задолго до рассвета. Ефрейтор Сиргуело с помощником готовили палки. Дезертира поставили перед ротой, спустили с него штаны. Холодно было, так же холодно, как сейчас. Дезертиру связали руки, посадили его на корточки, под мышками и под коленями продели ружья, он оказался как в колодках.
Ефрейтор подтолкнул дезертира ногой, тот повалился на бок; прежде чем взлетели вверх палки, оркестр заиграл «Индюшечку», и воплей избиваемого совсем не было слышно.
Удар, второй, третий. С каждым ударом вскрикивали солдаты, но, как кричал дезертир, никто не слышал, оркестр играл во всю мочь, не переставая. Негр Иларио напевает ту мелодию.
— Тра-та-та, индюшечка моя.
Пятьдесят ударов, семьдесят ударов.
— Ой-ой-ой, индюшонок мой.
На истерзанную ягодицу вылили целый таз соленой воды, потом перевернули дезертира на другой бок.
Ефрейтор Сиргуело снова поднимает палку. А воплей дезертира не слышно.
— Тра-та-та, индюшечка моя.
Мелодия не выходит из головы. У ефрейтора Сиргуело длинные бакенбарды, золотой зуб. Он и сейчас, конечно, там, в казарме Каукагуа. Утром полицейские выведут Иларио из камеры. Посадят в лодку. Все так же со связанными руками. Перевезут через реку, выведут из лодки. Они пойдут мимо ранчо, и люди, стоя в дверях, будут смотреть вслед.
Дезертира ведут.
Вот и Каукагуа. Приближается вечер. Они шагают по улице, что позади казармы. Мимо кабачка канарца. Казарма уже совсем близко, за поворотом. И стоит там в дверях или во дворе ефрейтор Сиргуело. Но это ведь еще не скоро. Пока выведут его отсюда. Пока спустятся к реке. Будет утро. И в лодке можно подремать. Лечь на дно, смотреть, как проплывают мимо вершины деревьев, будто небо отделано извилистой каймой. Потом лодка пристанет. Люди столпятся на берегу. И наступит вечер. И все снова начнут спрашивать.
