Запахло свежим потом. Все поле стало плотью, тугой, потной, покрытой зеленым пушком стеблей. Пахло темным углом, запертой дверью. Пахло пламенем свечи. Пахло землей. И вдруг — снова палящий зной. Ветер улегся.
Он отвел взгляд от цветастого платья, увидал под ногами свою тень, распластанную вдоль борозды. Руками в земле растер волосатую грудь, сплюнул. Будто очнулся от наваждения. Снова согнулся над бороздой, не думая ни о чем, ощущая лишь свое дыхание — в такт неспешным ударам мотыги.
Воскресное солнце бьет в колокола, праздничными красками пляшет по деревне. Принаряженные, накрахмаленные, в шляпах, сдвинутых на затылок, шагают люди по улице, останавливаются, здороваются с таким видом, будто ждут великой вести. Женщины — в шалях, в пестрых ситцах. Мужчины толпятся возле харчевен. Громко кричат игроки в мяч при каждом удачном или неудачном броске.
Угрюмый, всем чужой, брел он сквозь этот живой, шумный, ненужный день. В субботу он получил плату за неделю, теперь уж хватит денег на дорогу домой. Надо было отправиться сегодня же на рассвете, а он не решился. Чего бы, кажется, проще — шагай да шагай по дороге, пока не дойдешь до ранчо, до участка, а там поджидает мать, чудом спасенная. И он скажет ей: «Я исполнил обет, мама», и снова покатится жизнь, привычная, такая же, какая была и какая будет. Но он не мог уйти. Он словно бы ждал, смутно предчувствовал: до того, как он уйдет, что-то должно случиться. И в тревоге, в непонятной тоске бродил по селению. Узелок с одеждой нес с собою, готовый в любую минуту пуститься в путь. Позавтракал на постоялом дворе с погонщиками, расспросил, какова сейчас дорога, будет ли дождь и где можно переночевать. Один даже предложил отправиться вместе, но только в понедельник на рассвете, пусть он подождет. Потом зашел в церковь. Священник служил мессу, он стал читать молитвы, две-три, которые знал, но не мог сосредоточиться, все поглядывал на жалкие огарки, пытался узнать свои десять свечек, что зажег перед Святой Девой.
Вышел из церкви, подошел к игрокам в мяч, вроде бы увлекся игрою; но как-то сосало внутри, тянуло, дразнило, и пришлось уйти. И снова шатался он без цели от одной группы к другой, нигде не мог остановиться, ни с кем не разговаривал и в конце концов оказался в харчевне, решил выпить водки.
Из харчевни он вышел уже за полдень. Улицы начали пустеть. От выпитой водки разливалось в груди тепло. Медленно шагал он прочь от селения. К чесночному полю. И сам, кажется, не заметил, как очутился там. Ни души в тихом поле, полном тепла и света. Он шел и поглядывал искоса в ту сторону, где стоял дом хозяина. Дом был далеко. В густом кедровом лесу он остановился. Сел на землю, а потом лег на спину, вытянулся, положив под голову свой узел. Смотрел вверх, сквозь густой переплет желтых ветвей сочилась синева неба. Что-то чуть слышно потрескивало, пела птица. Он здесь совсем один, и от этого еще сильнее томила тревога. Слегка знобило, он дышал прерывисто, со свистом. И вдруг там, вверху, задрожали листья, всем телом ощутил он тугую волну ветра, летящую среди стволов. Он закрыл глаза, глубоко втянул в себя воздух. Пахло чесноком. Ветер мчался оттуда, с темно-зеленого поля, ветер лизал там гладкие стебли чеснока. И возникла мулатка. Она летела к нему вместе с ветром. Он владел ею, она была в этом всепроникающем запахе. В запахе чеснока ощущал он ее темную кожу, тепло ее плоти, живой, едва уловимый трепет, блеск влажных глаз. Послышались шаги; он словно пробудился от тяжкого лихорадочного сна. Вскочил. Меж стволов мелькнуло яркое платье в цветах. Мулатка была здесь.
