— Когда я вижу, что моя страна поступает лучше, чем я — я подстраиваюсь под страну.
А когда страна поступает хуже, чем я от нее жду, додумайте сами, что происходит.
— А вы не боитесь, что вас посчитают нескромным? — задав этот вопрос, девушка контрольно улыбнулась, ожидая, что я смогу сказать в защиту своей скромности.
И я защитился самым простым способом:
— Я больше боюсь оказаться хуже, чем судьба, которая мне досталась.
— Вы критикуете и свою страну, и свою эпоху?
— Значит, я одинаково небезразличен и к первой, и ко второй…
— А вам не кажется, что такие взгляды вносят раскол в единство вашей страны? — Она ждала ответа на свой вопрос; и мне пришлось неответить, потому что ответ был слишком очевиден для меня и неочевиден для очень многих. А значит, я не мог рассчитывать на взаимопонимание: «Какое, к черту, единство, если половина страны за Сталина, а вторая половина стыдится того, что среди ее соплеменников есть первая половина».
— Вы уверены в том, что знаете о своей стране правду, а не выдумку? — она вновь задала мне вопрос, на который я неответил вновь.
Дело в том, что ложь о моей Родине была мне неприятна, как и всякая ложь.
Но правда о моей Родине была мне еще неприятней…
— … Похоже, вы оппозиционер и интеллигент… — сделала моя все более новая знакомая свой вывод из моего молчания.
— Да, — ответил я, хотя мне было не вполне понятно: как можно быть похожим на оппозиционера и тем более — быть похожим на интеллигента.
— А вы не боитесь?
— Нет.
— Почему?
— Потому что предполагаю у власти зачатки мозгов — если она уничтожит интеллигентных оппозиционеров, то останутся только неинтеллигентные оппозиционеры.
— Какие-какие? — уточнила она свой вопрос, и я уточнил свой ответ:
— Оппозиционеры с вилами…
…О том, что власть вообще не думает о том, что я есть, — мне говорить не хотелось.
Да это и не имело смысла.
Просто я это знал — если в двадцать первом веке людям самим не позволяют выбирать даже такую мелочь, как губернатор, значит, для власти люди не существуют.
Впрочем, и такая власть существует для себя, а не для двадцать первого века…
— …Может, вы еще и либерал? — Девушке явно хотелось знать обо мне больше, чем я сам знал о себе.
— Да, — сказал я.
— А это — почему? — Вопрос, заданный мне на третьем этаже Дома художников, был очень сложен, потому что на него было много очень сложных ответов.
И только один очень простой ответ:
— Потому что я — нормальный человек.
— Либерально — означает человечно, — мог бы добавить я, но это добавление показалось мне настолько очевидным, что было даже лишним.
